«Ты такая худая!» – «Не надо сравнивать себя с чучелами из журналов. Ты сама по себе очень красива».
«Ничего страшного с твоими бровями не случится, если их выщипать!» – «Наслаждайся своей чувственностью, цени свою красоту – и твоя молодость закончится не скоро».
«У тебя дырка на колготках!» – «Я на твоей стороне».
«Повеселись!» – «Наполни комнату цветами. Пей шампанское. Открой сердце навстречу людям. Мечтай без оглядки. Это твоя жизнь, ты можешь делать все, что пожелаешь».
«Береги себя!» – «Люби ту чудесную женщину, которой ты являешься. Не становись тенью мужчины. Защищай себя. Ты дороже всех на свете».
У стойки с регистрацией Филипп достал специальный ярлык для багажа, тщательно его заполнил и прикрепил к рюкзаку Лидии. Я расцеловала дочь в теплые розовые щеки и поблагодарила за то, как чудесно она ухаживала за мной после операции.
Улыбнувшись, Лидия пообещала звонить и писать как можно чаще.
Наша дочь уплывала к выходу на посадку, подобно невесомой снежинке, а настоящая мать во мне твердила: «На белом заметны все пятна! Надеюсь, она не заляпается кетчупом».
Лидия повернулась, помахала нам и затерялась в потоке пассажиров.
17
Ревность
В каждом ангельском котике скрывается демон
Яблоня за окном моего кабинета проспала всю зиму. Оставшиеся без листьев искривленные ветви сверкали шрамами в тех местах, где когда-то срезали сучья. Мы с деревом хорошо знали, что такое прикосновения хирургического скальпеля.
Подруга, увлекавшаяся садоводством, предположила, что нашей яблоне почти сто лет. Возможно, она ровесница дому. Подруга указала на опасные наросты и грибы, поразившие дерево, и предложила принести пилу, чтобы от них избавиться. Зима – лучшее время для обрезки. Я симпатизировала яблоне, поскольку она немало вытерпела на своем веку. Поэтому поблагодарила подругу и предложила перенести «операцию» на следующую зиму.
И вот теперь, когда я практически убедилась в том, что дерево не дотянуло до весны, оно глубоко вздохнуло и выпустило первый листок. Клейкий и хрупкий, он появился на старой ветке. Листок раскрывался на фоне пастельного неба, а я тихо восхищалась ритмами природы.
Жизнь накатывает волнами – энергия накапливается, достигает своего пика, а потом наступает спад. Это подобно родовым схваткам, когда напряжение то нарастает, то уходит. В том же ритме живет беспокойное море с его бесконечными отливами и приливами. Дыхание тоже суть наполнение и опустошение. Даже Вселенная расширяется и сжимается.
Будучи существами поверхностными, мы ценим очевидное и высокой волной восхищаемся больше, чем мерным отступлением вод. Мы предпочитаем холодным месяцам лето, а ночи – день. При этом мы не думаем о том, что зимой все живое накапливает силы. Творение зарождается в темноте.
Вслед за отважным первым листиком пришли сотни других – вопреки моим опасениям, яблоня не собиралась сдаваться.
Я точно так же постепенно возвращалась к жизни. Хотя легкие до сих пор напоминали волынку, наша улица уже не казалась мне марафонской дистанцией, и я больше не валилась замертво, героически натянув штаны.
Я была невероятно благодарна Лидии, которая сдержала обещание и регулярно звонила нам из джунглей. Мы обе старательно обходили тему ее посвящения в монахини.
Пока Лидия наслаждалась свободой на Шри-Ланке, Джона находился под домашним арестом. Мы поставили на некоторые окна защитные сетки, чтобы открывать их без опасений, что кот сбежит. Входные двери все время были заперты. Мы с Филиппом и Катариной постепенно свыкались с ролью тюремщиков, вынужденных жить в одной камере с заключенным.
Джона взял на себя некоторые обязанности сиделки: ходил за мной по дому и неодобрительно фыркал, намекая, что пора бы лечь и отдохнуть. Когда я подчинялась, он забирался на кровать и утыкался мне в живот, словно говоря: «Видишь? Вот чем мы должны заниматься! Давай спать!»
Чувствуя, как под боком вибрирует мурчащее тельце, я понимала, что наконец нашла друга, которого мне так не хватало. Терпеливый слушатель, целитель и товарищ, который никогда не осудит. Все это время нашей семье нужен был кот, и только кот. Может, бывшая соседка говорила правду, и Клео действительно послала нам ангела-хранителя?
Джона облагораживал дом одним своим присутствием. Не было ни одного ковра или подушки, которые бы выгодно не оттеняли его шерстку. Из нескладного котенка он вырос в совершенно роскошного кота; иногда нам даже было неловко стоять с ним рядом. За зиму он сменил окрас с капучино на латте. Усы выделялись на темной мордочке, как нейлоновые нити, глаза сияли подобно сапфирам Шри-Ланки, невероятно большие уши нависали над головой, как крылья летучей мыши, а вытянутый нос и вовсе придавал Джоне сходство с египетскими фараонами.
Был в нем только один изъян: верхние клыки нависали над нижней губой, как у вампиров.
Иногда я смотрела на нашего длинного тощего кота и думала, что его предки, наверное, без труда пролезали по водосточным трубам. Расхаживая по дому на длинных лапах, он казался на несколько сантиметров выше своих одногодок.
Джона часами ухаживал за хвостом – этой изворотливой змеей, которая жила собственной жизнью. Он носил его гордо, как знамя, а мы по хвосту легко определяли местоположение его обладателя, даже если тот прятался за креслом. Когда Джона укладывался погреться на солнышке, он без труда оборачивал хвост вокруг себя.
Хотя кот и был преданным другом, это не мешало ему регулярно предпринимать попытки к бегству. Джона вечно высматривал открытое окно или дверь. Каждый день после обеда мы застегивали на нем шлейку, чтобы он мог поохотиться на жуков на заднем дворе. Кот постоянно натягивал поводок, недовольный его длиной.
Филипп заверял нас, что Джона привыкнет к такой жизни. В мире двести миллионов домашних котов, и в большинстве своем они вполне счастливы. Джона отвечал на это противным мяуканьем: «А мне не нрррравится! Пусть будет так, как я хочу! Как яааааууууу!»
Его чувства были в сто раз острее наших. Даже когда Джона дремал у меня на коленях, часть его бодрствовала. Под шелковистым мехом перекатывались мышцы. Стоило карнизу скрипнуть или трамваю забренчать на далекой улице, как кот тут же просыпался.
Без Лидии я оставалась одна на весь день. Как-то утром Джона настойчиво скребся в дверь кабинета, требуя, чтобы его впустили. Я взяла его на руки. Пока я устраивалась в кресле и включала компьютер, он завел свою привычную мурчательную песню.
«Вот где мы сейчас должны быть, – словно говорил он. – А теперь давай посмотрим нашу рукопись».
Перечитав написанное перед операцией, я приуныла. Несмотря на положительный прогноз, меня не покидала мысль о том, что роман о Клео может стать моей последней книгой. В результате страницы буквально излучали депрессивный настрой и жалость к себе. Но сейчас я больше, чем когда-либо, хотела писать о чуде жизни. С Джоной на коленях, я затаила дыхание и нажала «delete». Тысячи слов – половина книги – растворились в киберпространстве.
Сделав это, я уставилась на экран. И приступила к работе.
Порой мне казалось, что Джона принадлежит к породе писательских котов. Каждое утро он царапал дверь в кабинет, пока я его не впускала. Затем усаживался ко мне на колени, мурлыкал, засыпал и лежал неподвижно несколько часов кряду. Когда я пыталась встать, чтобы размять ноги, он просыпался и неодобрительно фыркал.
К середине дня я уставала настолько, что сил хватало только на просмотр телешоу. Впрочем, Джона такое времяпрепровождение вполне одобрял. Он предпочитал передачи о диких животных и – по неизвестным мне причинам – современные танцы. Но больше всего ему нравился сериал «Комиссар Рекс». Едва завидев исполнявшую главную роль немецкую овчарку, Джона бежал к телевизору и неотрывно следил за каждым ее шагом. Зато, когда я смотрела викторины, он зевал со скучающим видом, словно просил переключить канал.
Будучи мужчиной до мозга костей, Джона обожал всякие механизмы. Единственное, что привлекало его больше сливного бачка, – принтер. Стоило тому пробудиться к жизни, как кот тут же забирался на крышку и принимался шлепать лапой по теплым страницам.
В перерывах между художественным раздиранием ковров и покорением штор Джона наслаждался ролью помощника главного редактора. Мы с ним прекрасно сработались.
Мне бы следовало догадываться, что долго это не продлится.
В те дни мои контакты с человечеством ограничивались официантами в кафе напротив. Они интересовались, как идут дела с книгой, и снабжали меня пластиковыми стаканами с главным писательским топливом.
Однажды утром я вернулась домой с кофе в руках и обнаружила, что кто-то разгромил мой кабинет. Корзина для бумаг перевернута. Фотографии свалены с книжной полки. Вставленная в рамку вырезка из газеты 1949 года, где говорилось о мамином таланте, лежит в осколках.