Читать интересную книгу "Один на один с жизнью: Книга, которая поможет найти смысл - Илья В. Латыпов"

пробуждают в нас дремавшую до того момента тревогу. И выход не в том, чтобы постоянно тревожиться и носиться в суете, желая все успеть (точно же не сделаем все, и мы это знаем). Это ничуть не лучше полной беспечности. Скорее, он заключается в том, чтобы, помня о конечности и временности всего, каждый раз определять для себя, что сейчас важнее. И, вполне возможно, это может быть и беззаботное лежание на пляже без каких-либо достижений. Важно же не само по себе действие, а то, что мы выбрали его осознанно, решив, что сейчас мы нуждаемся именно в нем.

Так что же делать, сталкиваясь с утратами? Тотально контролировать свою жизнь, пытаться все предусмотреть или же всецело довериться миру, который «добрый и позаботится о нас»? Конечно, и то и другое – крайности. Напрашивается фраза «Истина посередине», но, на мой взгляд, дело обстоит чуть сложнее. Помните знаменитый принцип Парето, гласящий, что 20 % усилий дает 80 % результата? В контексте нашей темы я бы сформулировал так (цифры здесь условные): 80 % нашей безопасности обеспечиваются 20 % нашей энергии. А чтобы увеличить безопасность до 95 %, вам придется потратить остальные 80 % энергии, и больше ни на что сил не останется (при этом полной, абсолютной безопасности все равно не достигнешь).

Получается, что, выполняя необходимый минимум действий (в зависимости от рода деятельности), мы обеспечим себе бо́льшую часть защиты. Тогда и на что-то другое, кроме тотального контроля, силы останутся. В конце концов, жизнь – это искусство баланса, а не контроля. Сообщества людей, помешанные на безопасности, обречены на резкое возрастание тревожности, ведь мир так велик, в нем происходит столько всего, а управлять ничем толком не получается. Другое дело, что стремление достичь максимальной безопасности возникает не само собой, а в результате сильной тревоги, которая не позволяет остановиться на этих самых 80 % и заставляет тратить все силы на отчаянные попытки учесть абсолютно все.

Отрицание временности и конечности существования может проявляться и в том, что к горю люди относятся как чувству, которое можно испытывать только в крайних ситуациях, когда кто-то умер или случилась какая-то катастрофа (например, был уничтожен дом со всем имуществом в результате пожара, урагана или взрыва бомбы во время войны). Понятно, что прямо они об этом не говорят, но если кто-то горюет по менее трагическому поводу, часто можно услышать: «Ты должен радоваться, что не случилось худшее», «Тут нет причины для слез», «Не переживай слишком сильно».

Иногда человеку не удается даже просто погрустить, сразу все вокруг начинают суетиться, пытаясь его развеселить. В результате он может испытать стыд за свои «неуместные» чувства. Людям неприятно видеть чужую боль, поскольку она напоминает им, что жизнь полна горя. И первая их реакция в этом случае – страх. Если испытывать горе разрешается только в случае чьей-то смерти, а все остальные несчастья предлагается принимать стойко или быстро забывать, то при виде чужих слез, тоски и печали появляется лишь страх и желание, чтобы это поскорее закончилось.

Но горевать абсолютно естественно, и не только из-за чьей-то смерти. Я только недавно научился плакать и не стыдиться своих слез (хотя заплакать по-прежнему бывает очень непросто), и как же легче стало переживать какие-то потери и не пугаться чужих проявлений горя. Мы плачем, когда рушатся наши планы и рассеиваются иллюзии (о самих себе или о других). Когда разрываем отношения с близкими и друзьями. Когда не успели сказать умершему человеку, как его любим. Когда отдаляемся от дорогих нам людей или расстаемся с ними.

Плача, мы прощаемся с прошлым, с тем хорошим, что было в нем и ушло навсегда, даже если впереди нас ждет лучшая жизнь, потому что горе – это еще и мера ценности того, что было. Грусть и тоска могут быть выражением любви, нежности, привязанности, в них смешаны горечь и тепло. Горе может быть тихим, почти незаметным для окружающих, но от этого не менее сильным. Мы обречены на смерть, все в нашей жизни временно. Мы постоянно что-то теряем, и даже если на смену приходит что-то новое, наши боль, горе, прошлое требуют уважения, и слезы – это еще и дань этому прошлому. Если потерь много, может потребоваться значительное время, чтобы их пережить. Увы, этот процесс нельзя ускорить, но легко можно прервать – если мы застыдимся своих переживаний из-за реакций окружающих или начнем их прятать, подавлять либо старательно отвлекать себя от них повседневными делами, не давая себе хоть сколько-то времени для того, чтобы оплакать потери. Горе – не аномалия, не болезнь, не следствие какого-то провала, оно сопровождает всю нашу жизнь.

И тут мы переходим к четвертому ответу на вызов временности/конечности.

Глава 6

Пережить горе и продолжить жить

Как бы мы ни ухищрялись в попытках уклониться от вызова временности, рано или поздно все равно приходится с ним сталкиваться – да так, что игнорировать его уже невозможно. И остается одно: научиться проходить сквозь горе утрат, проживать его и затем выходить в мир, в котором мы уже отпустили то, что потеряли.

Главный урок смерти

Мой отец похоронен на кладбище неподалеку от дома – можно дойти пешком. Я люблю туда ходить. В этом нет ничего необычного: многие люди признаются, что любят посещать кладбища, только не новые, которые часто устраивают в голой степи, а старые, заросшие деревьями, со множеством надгробий, покрытых патиной вечности. Вот и я, пока иду к отцовской могиле, рассматриваю эти памятники. На некоторых из них – скульптуры из мрамора, рассказывающие о человеке. Как скромные, 1960–1970-х, так и пышные усыпальницы авторитетов 1990-х. Есть и простые металлические стелы со звездочками и с выцветшими старыми фотографиями.

Лучшее время для посещения кладбища у нас – ветреный будний день в конце весны или в начале осени. Людей почти нет, и гнуса всякого немного, а ветер, гуляя в листве, порождает шелест, который у меня напрямую ассоциируется с вечностью. Этот умиротворяющий звук листвы я помню с раннего детства и, надеюсь, буду слышать его и в последние свои дни, и он свяжет всю мою жизнь. Листва, пронзительно-синее небо в облаках, просвечивающее сквозь ветви деревьев, и я, лежащий на спине и смотрящий вверх… Наверное, поэтому я так люблю известные строчки Франтишека Грубина, написанные в 1956 году:

Еще не осень! Если я

Терплю, как осень терпит лужи,

Печаль былого бытия,

Я знаю: завтра будет лучше.

Я тыщу планов отнесу

На завтра: ничего не поздно.

Мой гроб еще шумит в лесу.

Он – дерево. Он нянчит гнезда[16].

«Мой гроб еще шумит в лесу… он нянчит гнезда…» Безумно трогающая за душу метафора о том, что у меня все-таки еще есть время, чтобы ухватить жизнь и прочувствовать всю ее красоту – от счастья до печали. Только дела на завтра относить не буду.

Я прихожу на отцовскую могилу, на которой стоит памятник с простыми цифрами «1949–1994» и скупыми, но важными словами: «Забыть невозможно». Памятник из серого мрамора уже покрывается мхом. Я не хочу убирать мох, просто счищаю так, чтобы были видны портрет отца и надпись. А дальше пусть природа вписывает мрамор в вечный круговорот. Мои дочки уже приходили сюда, сын – еще нет, ему это предстоит.

Научиться терять и прощаться – главный урок встречи с первым экзистенциальным вызовом.

И это значит не заглушать чувства, возникающие при утрате (мол, чего уж переживать – всё временно, всё проходит, все умирают), а, наоборот, дать им волю, осознавая, почему они и зачем. Не зря еще Зигмунд Фрейд использовал такое точное и красивое выражение, как «работа горя». Поток жизни так и устроен: кто-то или что-то рождается (человек, животное, отношения, вещи) и по прошествии времени умирает или просто утрачивается нами, продолжая где-то существовать, но уже без нас.

Пытаться остановить этот поток