Журнализм (или даже «новый журнализм», если вспомнить о популярнрм американском литературном тренде семидесятых годов) – вообще едва ли не ключевое слово применительно к прозе Гиголашвили. Мастерски дирижируя перемещениями нескольких сотен героев в пространстве от Амстердама до Узбекистана, он в то же время не забывает и о том, что в газетно-журнальном мире принято называть «фактурой». Однако то, что двадцать лет назад потянуло бы на лихое журналистское расследование, сегодня становится материалом для по-настоящему большой прозы.
Из множества частных историй и сложнейшей паутины сюжетных линий, каждая из которых в конце концов непременно свернется в обособленное маленькое колечко, Гиголашвили собирает поразительно масштабную панораму перестроечной эпохи. Представители самых разных слоев – богема, уголовники, журналисты, первые постсоветские предприниматели, рыночные торговцы, милиционеры, партийные функционеры, девушки без определенных занятий – в погоне за призрачным кайфом следуют собственными путями, однако из переплетения их судеб складывается полотно совершенно эпического размаха. Сквозь мелкие детали, сквозь чутко расслышанные фразы и точно схваченные общественные настроения, ожидания и страхи с каждой страницей всё яснее проступает сложный, страшный и волнующий образ великой империи накануне распада.
А наркотики? Ну, что наркотики – они в этом плотном, густонаселенном, без преувеличения эпохальном романе выполняют роль машинного масла, не более. Простая смазка, позволяющая привести в движение циклопическую, но при всем том поразительно изящную и легкую конструкцию.
Захват Московии
[52]
«Захват Московии» – неформальное продолжение предыдущего романа писателя, нашумевшего «Чертова колеса». В фокус авторского внимания опять попадает беспредельная, полубандитская-полументовская (а чаще и бандитская, и ментовская одновременно) среда. И то, что на смену наркоманскому Тбилиси 1987 года на сей раз приходят послекризисные Питер и Москва образца 2009-го, не так важно – с реалиями автор знаком главным образом по материалам прессы, поэтому большой разницы между двумя этими хронотопами не замечает. Неслучайно же один из главных героев «Колеса» – коррумпированный милиционер-садист Гурам Майсурадзе – плавно перекочевывает из одного романа в другой, не претерпевая при этом практически никаких изменений – даже почти не состарившись.
Впрочем, есть и различия. Если в «Чертовом колесе» читателю предлагалась полновесная и мощная полифония, то в «Захвате Московии» легко обнаружить явного протагониста – эдакого чуть осовремененного дурачка-Симплициссимуса, наивным и вместе с тем цепким взглядом выхватывающего из окружающей его действительности колоритные детали. В этой роли выступает немецкий студент Манфред (сокращенно Фредя) – славист и большой русофил, приезжающий в нашу страну совершенствовать язык, но в какой-то момент оказывающийся на нарах в обществе уголовников – ну, и милейшего полковника Майсурадзе, разумеется. Современные фрагменты чередуются в романе с историческими вкраплениями – записками Генриха Штадена, немецкого опричника и приближенного Ивана Грозного, который, по версии Гиголашвили, доводится нашему знакомому Фреде отдаленным предком. Параллели между судьбами двух немцев – прапрадеда и праправнука – призваны пролить свет на (surprise!) абсурдное устройство российской жизни и необъяснимое комичнейшее почтение, с которым аборигены издревле относятся к любому – даже самому нелепому – иностранцу.
Странно было бы скрывать, что после жесткого, многоголосого, документально-точного и при всем том совершенно пронзительного «Чертова колеса» «Захват Московии» производит впечатление, мягко скажем, менее яркое. Отчасти дело в многочисленных фактологических приблизительностях, от которых текст приобретает приятную округлость вместе с совсем не приятной расплывчатостью и условностью. Отчасти же – в том, что, взявшись отрабатывать классический старомодный прием – немытая Россия глазами простодушного иностранца, – Гиголашвили ни в какой момент не пытается выйти за его рамки или хоть как-то нарушить жанровые ожидания. Как результат, роман производит впечатление переводного: да, именно такой – вторичный, предсказуемый, местами забавный, но по большей части утомительно наивный – текст о России мог бы написать какой-нибудь всамделишний Фредя, черпающий вдохновение и информацию об этой стране из романов Достоевского да страшилок друзей, попавших там в тысяча девятьсот лохматом году в неприятную историю.
Михаил Шишкин
Письмовник
[53]
Михаил Шишкин входит в число тех крайне малочисленных российских авторов, любая книга которых неизбежно становится событием – причем как внутрилитературно-премиальным, так и вполне широким, читательско-покупательским. И – опять же, один из немногих – Шишкин ухитряется раз за разом не только удивлять и восхищать тех, кто уже «подсел» на его прозу, но и завоевывать всё новые сегменты читательской аудитории.
Очевидно, что с выходом «Письмовника» – пронзительного любовного эпистолярия – поклонников у Шишкина еще прибавится, потому что история, рассказанная им на сей раз, одновременно уникальна и универсальна, трагична и обыденна, возвышенна и проста. Мальчик и девочка, Вовка и Сашка, полудетский дачный роман. Мальчик – в армию, девочка – в мединститут. Пылкая, немного сбивчивая юношеская переписка – воспоминания детства, взаимные признания, неутоленное и неутолимое на расстоянии желание, грязные армейские сортиры и унылые институтские коридоры… Но постепенно – как всегда у Шишкина – история приобретает черты фантасмагории и волшебства: мальчик убит, девочке приходит похоронка, но переписка на этом парадоксальным образом не прерывается – просто юных любовников с немыслимой силой растаскивает по разным эпохам, разделяя непреодолимой преградой из сотни лет и тысяч километров.
Сашка пишет своему мертвому Вовке о том, как складывается ее дальнейшая жизнь, – роман с немолодым художником, неудачная беременность, старение, одиночество, смерть родителей. Вовка отвечает ей с того света, из собственного персонального чистилища, которое неожиданным образом оказывается театром военных действий в южном Китае времен кровавого боксерского восстания. Бесконечно далекие поначалу, постепенно два мира – Сашкин и Вовкин – берут курс на сближение для того, чтобы в финале герои, каждый описав собственную головокружительную дугу, вновь сошлись в одной точке, где-то за рубежами времени и пространства.
Пожалуй, главное, что Шишкин умеет такого, чего не умеют другие сегодняшние беллетристы, – это сочетать высокую, пожалуй, даже высочайшую поэзию с трогательной прагматикой бытия, с мелкими, любовно подсмотренными и щемяще-точными деталями. Как ходит слепой человек, как заглядывает в декольте официантки немолодой, но молодящийся мужчина, как пахнут руки женщины, только что погладившей большую лохматую псину, как льют горячую воду в балетные тапочки будущие балерины – чтоб плотнее сидела пятка, как безостановочно икает и не может остановиться приговоренный к казни китайский подросток… И вдруг от всего этого мелкого бытового дребезга практически без перехода – ввысь, вверх, туда, где ровный прозаический текст оборачивается летящим и стремительным белым стихом, тревожащим душу и вгоняющим читателя в галлюциногенный транс – с тем, чтобы после вновь мягко спланировать вниз и осесть в подробном, обжитом и теплом мире вещей и отношений. Фокус, многократно повторяемый, но не теряющий от этого явственного ощущения чуда.
Алексей Иванов
Географ глобус пропил
[54]
Роман «Географ глобус пропил» Алексея Иванова впервые был опубликован еще в 2005 году в издательстве «Вагриус», однако добавленные при переиздании дополнительные главы дают формальный повод поговорить о нем снова. А поговорить о «Географе», на мой взгляд, стоит, потому что книга это не просто изумительно хорошая и приятная для чтения, но еще и очень важная.
В силу разных обстоятельств словосочетание «добрая проза» безнадежно дискредитировано; в приличном обществе во избежание кривых ухмылок его вообще лучше не употреблять. Однако адекватного аналога этому термину пока не придумано – вот и приходится пользоваться тем, что есть. Так вот, докладываю: «Географ глобус пропил» Алексея Иванова – безусловно, великолепный образчик по-настоящему доброй прозы. Правда, доброй прозы радикально новой, не виданной до сих пор породы.
История молодого раздолбая Виктора Служкина, в нелегкую минуту жизни отправляющегося преподавать школьникам географию, скроена Ивановым по странному двойному лекалу: с одной стороны, это, безусловно, очередная «педагогическая поэма» (напоминающая французский фильм «Хористы»), а с другой – очевиднейшая агиография, житие святого нового образца. Однако принимая оба эти канона, Иванов в обоих случаях отправляется путями, мягко выражаясь, неторными.