Бесхитростные, смешные и обаятельные, на живую нитку собранные истории про хороших людей, без пафоса и придыхания совершающих хорошие важные дела, безусловно, не претендуют на принадлежность к высокой прозе. Но при этом трудно вспомнить книгу, которая читалась бы так же легко и оставляла бы по себе такое же приятное послевкусие, как «Юные годы медбрата Паравозова», – на память приходят разве что «Записки юного врача» Михаила Булгакова. Ассортиментная линейка разного рода медицинских мемуаров в последние годы пополняется всё новыми и новыми образчиками – как искренними, написанными в силу переполнявших автора чувств, так и вполне прагматичными – созданными на волне устойчивого спроса на этот жанр. Однако даже в столь густонаселенной нише у книги Алексея Моторова мало шансов затеряться – и дело тут, разумеется, не только и не столько в ее художественных достоинствах. Выбрав формат врачебной байки в качестве основы своего повествования, Моторов (как и веком раньше – Булгаков) ухитряется отлить в него нечто большее: каждая его история, даже если в ней встречаются мудреные медицинские термины, – это история про жизнь, про людей, про нас с вами.
Всерьез и надолго
Любой критик, мнящий себя критиком настоящим, конечно же, в первую очередь фокусируется на книгах «серьезных», «больших» и «важных» – тех, которые получают литературные премии и вообще имеют соответствующую репутацию и статус. Я не исключение: если на момент объявления короткого списка «Большой книги» оказывается, что я не читала хотя бы одного из финалистов, я переживаю приступ острого недовольства собой. Но для себя лично я сочла возможным немного раздвинуть границы литературной важности, прочертив их исходя не только из художественных достоинств того или иного текста, но еще и из особенностей его бытования в обществе. Можно ли отнести «Гарри Поттера» к категории «большого и важного»? С литературной точки зрения – не знаю (по мне, так да, но это не тот рубеж, где я буду стоять насмерть). Но его важность как социокультурного явления едва ли кто-то возьмется оспаривать – она безусловна. «Пятьдесят оттенков серого» – вообще не литература (ну если, конечно, не считать литературой любой объект, состоящий из букв), но ее значение для нашего понимания окружающего мира, издательской индустрии и устройства читательской аудитории трудно переоценить. Словом, важность и масштаб не всегда описываются в художественных категориях, поэтому я стараюсь не воротить нос и от книг, скажем так, «альтернативно важных». В конце концов, литература – это же не только про искусство, но и про мир вокруг нас.
Владимир Маканин
Асан
[50]
Одна из главных претензий к новому роману Владимира Маканина (помимо, разумеется, дежурных и, увы, вполне обоснованных упреков в фактических неточностях) сводится к следующему: стоит ли возводить на пьедестал столь прозаическую личность, как его центральный персонаж майор Александр Жилин? Можно ли искренне прочить на позицию героя человека, в котором нет решительно ничего героического? Достоин ли восхищения военный, беззастенчиво пользующийся своими служебными возможностями для личного обогащения, да еще в местах, где льется кровь и где, вероятно, несложно найти примеры настоящего мужества и героизма?
На этом моменте стоит остановиться поподробнее. Капитан Малкольм Рейнольдс, главный герой культового сериала «Светлячок», в одном из ключевых эпизодов произносит фразу, четче других описывающую сущность героизма в условиях войны: «Герой – это человек, лично виновный в гибели других». В этом смысле маканинский майор в самом деле вовсе не герой: на его руках нет крови, даже в бою он думает не столько о победе и подвиге, сколько о том, как бы спасти свою собственную и парочку чужих шкур. Если же в военных действиях наступает небольшая передышка, то, вместо того чтобы чистить «кивер, весь избитый», майор приторговывает казенным бензином, за скромную мзду ищет попавших в чеченский плен солдатиков, выпивает с приехавшим погостить отцом…
Подобный подход крайне неорганичен в рамках российской культуры, в основе которой по сей день лежит максималистская по своей сути жизненная стратегия «или грудь в крестах, или голова в кустах», а Александр Матросов с его бесконечно красивым броском на амбразуру по-прежнему воспринимается как образец для подражания.
Именно поэтому Жилин, «интендантская крыса», циник и прагматик, вопиющим образом выбивается из традиционной военной эстетики. Даже приземленно-бытовой Василий Теркин едва ли возьмет его в свои литературные сыновья. Несмотря на относительно невысокий уровень пафоса, герой Александра Твардовского был честным солдатом в том смысле, что видел в войне свое основное место работы, – в отличие от майора Сашика, работающего на войне «по совместительству» и видящего в ней лишь способ организации собственного небольшого бизнеса.
Однако (и об этом Маканин напоминает читателю при каждом удобном случае) Жилин – бизнесмен честный, не хищник и не бандит. Его бизнес прозрачен и открыт настолько, насколько это возможно в данной конкретной ситуации. Жилин не пытается любой ценой урвать кусок побольше, он помнит о соблюдении экологического баланса внутри военной машины, он честен с партнерами и даже с врагами всегда пытается договориться по-человечески – как, например, в одной из самых ярких сцен романа, где Жилин выторговывает у боевиков жизнь пары десятков напившихся до беспамятства новобранцев.
Иными словами, он всего лишь переносит в условия войны те самые этические принципы, которые мы считаем нормальными и здоровыми в повседневной мирной жизни, тем самым обживая и очеловечивая патологическую и бесчеловечную ситуацию. И как результат, оказывается гораздо гуманнее, надежней и благородней всех тех, кто жаждет «порвать чичей» или высокопарно рассуждает о том, что «война – скверная штука». Неслучайно именно к нему, а не к его куда более героическим и молодцеватым сослуживцам тянутся за помощью и утешением и чеченские старики, и отбившиеся от своей части контуженые солдатики, и почти потерявшие надежду солдатские матери.
Роман Владимира Маканина – мощная, мудрая и яркая метафора; нет, не чеченской войны и даже не войны как таковой, но всей нашей сегодняшней жизни. Подобно тому, как Сашик пытается сохранить нормальные человеческие ценности в условиях войны, все мы выживаем в неспокойном, неуютном и враждебном мире в первую очередь за счет прагматичного, трезвого и спокойного отношения к происходящему. Того самого, которое герой «Чумы» Альбера Камю именовал «светлой устойчивостью будней» и без которого мир имел бы гораздо меньше шансов на продолжение собственной истории.
Михаил Гиголашвили
Чертово колесо
[51]
Тбилиси, 1987 год. Наркоманы колются, барыги сбывают наркоманам «дурь», наркоманы кидают барыг, менты (сами чуть не поголовно сидящие на игле) ловят наркоманов, отнимают у них добытое зелье – но лишь для того, чтобы снова пустить его в оборот. «Дурь» опять попадает к барыгам, те снова толкают ее наркоманам… Сотни фигур движутся по этому бесконечному кругу, не в силах ни разомкнуть его, ни прервать движенье. В воздухе разлиты смутные тревога и напряжение. Эпоха замерла и балансирует на грани великого перелома.
Роман Михаила Гиголашвили «Чертово колесо» не зря так называется: вся композиция этого восьмисотстраничного тома и в самом деле подобна колесу или, вернее, множеству больших и малых колесиков. Сколько бы ни надеялся читатель на благополучный исход, ни одному из героев так и не удастся соскочить, сбежать, обнаружить спасительный зазор в роковой окружности своей судьбы и выбраться, наконец, на волю. Все усилия тщетны – описав несколько десятков концентрических кругов, роман возвращается точно в ту же точку, в которой начался: отделение милиции, душная ночь, инспектор пишет протокол, за стеной насилуют наркоманку… Чертово колесо продолжает свое неумолимое вращение.
К числу наименее известных последствий горбачевской антиалкогольной кампании относится стремительный рост числа наркоманов: во второй половине восьмидесятых проблема, никогда прежде не считавшаяся в Союзе особенно острой, обрела совершенно невиданный размах. Михаил Гиголашвили, живший в те годы в Тбилиси, собственными глазами наблюдал, как стремительно наркомания завоевывала Грузию, и излагает свои наблюдения по-журналистски энергично и жестко, не стремясь искусственно шокировать читателя, но и не пытаясь поберечь его чувства.
Журнализм (или даже «новый журнализм», если вспомнить о популярнрм американском литературном тренде семидесятых годов) – вообще едва ли не ключевое слово применительно к прозе Гиголашвили. Мастерски дирижируя перемещениями нескольких сотен героев в пространстве от Амстердама до Узбекистана, он в то же время не забывает и о том, что в газетно-журнальном мире принято называть «фактурой». Однако то, что двадцать лет назад потянуло бы на лихое журналистское расследование, сегодня становится материалом для по-настоящему большой прозы.