Казалось бы, о чем говорить (ну, разве что о том, какой странный выбор сделало жюри «Большой книги»), но есть нюансы. Читая, как Зулейха гладит по носу полуторамесячного жеребенка, чувствуешь сразу и шершавость ее ладони, и бархатистость лошадиной шкуры, и теплый исходящий от животного запах. Если она мерзнет, рефлекторно прячешь ноги под плед. Боится – оглядываешься через плечо. Весь роман в целом понятен и предсказуем до зевоты, но каждый отдельный эпизод таит в себе зародыш чуда. Пытаешься проследить это чудо на уровне хотя бы одной сюжетной линии – оно тает, просачивается сквозь пальцы. А потом читаешь, как, к примеру, спасая маленького сына, Зулейха стреляет в медведя, – и снова мурашки по коже и холодок в животе.
Крупный план – восторг, средний план – недоумение, еще чуть дальше – и уже не видишь ничего, кроме абсолютной, идеально гладкой банальности. Но поверить, что так будет каждый раз, невозможно, и предсказуемость оборачивается своей полной противоположностью – читатель упрямо продолжает щелкать кнопкой зума, выискивая, выглядывая в романе Гузель Яхиной что-то, что объяснило бы мирное сосуществование одновременно и чуда, и полного его отсутствия. Не находит, устает, сердится – и всё равно щелкает. Такого же не бывает – и тем не менее.
Владимир Сорокин
Теллурия
[62]
В будущее живой классик Сорокин начал наведываться давно: все его последние книги – и «День опричника», и «Сахарный Кремль», и миниатюрная «Метель» – подобно специальным зондам, ощупывали пространство грядущего. Однако если раньше писатель ограничивался, так сказать, методом непосредственного усмотрения, исследуя чуждый мир преимущественно извне – при помощи приборов, то на сей раз он решился вступить в прямой контакт с аборигенами. «Теллурия» – это не столько роман, сколько разноголосый хор голосов из будущего. Как обычно, стилистически изощренный и виртуозный и – опять же, как обычно – не вполне понятно, зачем нужный.
В некотором неопределенно далеком (но явно более далеком, чем то, которое описывается в «Дне опричника») будущем мир оправляется после недавно завершившейся чудовищной войны между исламской и условно христианской цивилизацией. Европа развалилась на множество небольших государств, население которых (люди разного размера – от совершеннейших малышей ростом с пивную бутылку до гигантов-троллей) пребывает в рабской зависимости от всевозможных источников наслаждения, сильнейшим из которых считается теллурий – особый наркотический металл, месторождения которого обнаружены на Алтае. В России, занимающей территорию «от Смоленщины до Уральских гор», в качестве государственной идеологии утвердился «православный коммунизм», в Европе – разные формы технократии, а правят всеми этими причудливыми политическими образованиями лидеры, более всего похожие на персонажей компьютерных игр.
Именно об этом странном, отчасти завораживающем, отчасти пугающем мире и вещают голоса, перехваченные в эфире и мастерски отлитые в буквы Сорокиным. Мечтает о юной школьнице немолодой педофил. Ведет прямое включение с карнавала в недавно освобожденной от мусульманского ига Кельнской республике наркоман-журналист. Забавляется со специально выведенным в лабораторных условиях «живым удом» престарелая королева Шарлоттенбургская… Одна глава – один голос, одна история. Истории иногда получают развитие в других эпизодах, иногда обрываются и уходят в никуда, не образуя никакого цельного повествования, но при этом создавая исключительно яркое и богатое мозаичное панно.
Фасетчатый, словно бы увиденный глазом стрекозы мир «Теллурии» поражает своим разнообразием. Сорокин, как истинный бог языка, властен над любым стилем – от языка молитвы до языка профсоюзного собрания, от письма в ЖЭК до экстатического пророчества, от говора «правильных братков» до пелевинского пристеба. Переключая регистры, нажимая на педали и словно по волшебству исторгая из своего писательского горла всё новые и новые тембры и интонации, Сорокин словно бы упивается собственным всемогуществом – в самом деле крайне впечатляющим, но – если можно так выразиться – несколько беспредметным.
Мир, описанный в «Теллурии», не выглядит сколько-нибудь новым – ни по отношению к прежним сорокинским футурологическим опытам, ни даже по отношению к мировой фантастической традиции в целом. То, что Сорокин умеет говорить на тысячу голосов, мы тоже знаем уже очень давно – начиная со времен незабвенной «Очереди», если не раньше. И в этом контексте пышное великолепие «Теллурии» выглядит избыточно, заставляя невольно задаться грубоватым в своей простоте вопросом: «А что сказать-то хотел?». Конечно, изобретательному читателю не составит труда придумать пару десятков правдоподобных ответов, вчитав в сорокинский текст любые глубинные смыслы (благо материал располагает). Однако в целом есть ощущение, что правильный ответ выглядит разочаровывающе обыденно: да ничего. Ничего специального Сорокин нам сказать не хотел – просто развлекал неземной красоты видениями будущей жизни. И это, конечно, похвально и даже в чем-то гуманно. Но всё же трудно не огорчиться, когда единственный на всю страну полноценный языковой бог в очередной раз глаголет пустоту.
Людмила Улицкая
Лестница Якова
[63]
Для меня романы Людмилы Улицкой обладают легким привкусом guilty pleasures – «запретных удовольствий»: что ни делай, но никуда не удается деться от ощущения, будто сидишь на кухне (ну, или окей – в кофейне) с подругой, и подруга тебе рассказывает яркую, увлекательную и трагическую историю своей семьи. Вроде бы занятие вполне безгрешное и даже душеполезное, но какое-то суетное, что ли. Неосновательное. Такое, что если увидят, то как бы немного неловко.
Если вы хотя бы отчасти понимаете, о чем я, то имейте в виду: новый – без всяких преувеличений долгожданный – роман Людмилы Улицкой «Лестница Якова» вновь заставит вас пережить эту гамму неоднозначных чувств. Снова кухня, снова подруга, снова бесконечный и плавный женский нарратив о пережитом, о травмах поколений, о том, как прошлое пробирается в будущее, используя живых теплых людей в качестве своих бездумных и беззащитных носителей. И всё одновременно и хорошо, и правильно, и оторваться трудно, но как-то очень уж понятно, ожидаемо и предсказуемо.
Впрочем – и это, на самом деле, тоже хорошая новость (кто сказал, что любой роман непременно должен превосходить читательские ожидания) – все остальные чувства, традиционно вызываемые прозой Улицкой, в новом романе тоже на месте: все семьсот с лишним страниц мы будем остро, порой до боли сопереживать героям и искать (а главное находить) параллели с прошлым своих родных, друзей, знакомых.
В 1975 году тридцатидвухлетняя Нора Осецкая, театральная художница и москвичка, рожает ребенка фактически без мужа – «для себя», любит грузинского режиссера Тенгиза, хоронит бабушку Марусю и забирает из ее квартиры семейный архив. В 1911 году юный еврейский интеллигент из Киева Яков Осецкий этот самый будущий архив начинает писать – вернее, пишет-то он, разумеется, вовсе не архив, а письма своей невесте, красивой сумасбродке Марусе, уехавшей из родного Киева в Москву учиться каким-то странным танцам у одной из последовательниц Айседоры Дункан. Две эти линии, дробясь и отражаясь друг в друге, будут постепенно сближаться, а еще к ним добавится линия Юрика – странного и мудрого сына Норы, линия ее отца Генриха – не любимого более или менее никем сына Якова и Маруси, линия Тенгиза и его театральных исканий, линия Вити – «комического», несбывшегося мужа Норы, гениального математика-аутиста, и еще пары десятков персонажей разной степени важности. Все их жизни совокупно вберут в себя всё важное, произошедшее с нашей страной за прошедшие сто лет – от еврейских погромов в Киеве начала XX века до диссидентского движения и от ГУЛАГа до урезанной и куцей советской «сексуальной революции».
Людмила Евгеньевна, казалось бы, пребывает уже в том возрасте и статусе, когда ожидать от нее серьезной динамики не приходится. И тем не менее, несмотря на то, что «Лестница Якова» – это такой очень характерный «роман Улицкой», в нем есть и нечто новое по сравнению с предыдущими книгами автора. Например, сюжет (обычно для Улицкой вещь второстепенная, едва ли не служебная, призванная просто скреплять отдельные эпизоды на более или менее живую нитку) на сей раз гораздо более строен, затейлив и продуман. Да и в том, что касается литературного чревовещания, прогресс по сравнению с «Даниэлем Штайном» очень заметный: примерно четверть романа – это «чужой» текст, причем каждый из его вымышленных авторов обладает собственным, узнаваемым и ни на кого не похожим голосом, интонациями, орфографией, наконец.
Словом, то же, что и раньше, только немножко лучше.