выходил из Робин-Хилла, солнце, пробившись сквозь серость прохладного дня, источало туманное сияние. Увлеченный пейзажной живописью, Сомс редко обращал внимание на пейзажи, созданные Природой, однако этот печальный свет поразил его своей траурной торжественностью, слишком созвучной тому, что чувствовал он сам. Победа в поражении! Посольство оказалось напрасным. Он избавился от тех людей и сохранил дочь за собой ценой… ее счастья. Что скажет Флер? Поверит ли она, что он сделал все возможное? Вместе с прикосновением солнца, озарившего верхушки вязов, ореховых деревьев, кустов остролиста в алее и невозделанные поля вдалеке, Сомс вдруг ощутил страх. Флер ужасно огорчится! Нужно пробудить в ней гордость: мальчишка отказался от нее, выступил заодно с той женщиной, которая в свое время отказалась от ее отца! Сомс сжал кулаки. Ирэн оставила его! Но почему? Что с ним было не так? И снова он почувствовал ту дурноту, которую ощущает человек, взглянувший на себя глазами другого, как собака, случайно увидевшая свое отражение – непостижимый образ, одновременно интригующий и пугающий.
Не торопясь попасть домой, Сомс пообедал в городе, в «Клубе знатоков». Пока он ел грушу, ему пришло в голову, что, не явись он в Робин-Хилл, мальчик, может, и не принял бы такого решения. Сомсу вспомнилось выражение лица Джона в тот момент, когда Ирэн отказалась пожать протянутую ей руку. Странная мысль: неужели Флер сама себе навредила излишне настойчивой поспешностью?
Домой Сомс вернулся в половине десятого. Въезжая в одни ворота, он услышал фырканье мотоцикла, выезжающего через другие. Это, несомненно, был молодой Монт, значит, Флер не скучала в одиночестве. И все-таки Сомс вошел с замиранием сердца. Дочь сидела в гостиной, обшитой кремовыми панелями, упершись локтями в колени и опустив подбородок на руки. Взгляд был устремлен на белую камелию, стоящую перед камином. Еще до того, как Флер его заметила, Сомс опять почувствовал страх. Что виделось ей в этих белых камелиях?
– Ну, папа?
Он покачал головой. Язык отказался ему служить. До чего же убийственно тяжело!
Глаза Флер сузились, губы задрожали.
– Что? Что? Скорее, папа!
– Дорогая, – пробормотал Сомс, – я сделал все, что мог, но… – и он снова покачал головой.
Флер подбежала и положила руки ему на плечи.
– Она?
– Нет. Он. Мне поручено передать тебе, что ничего хорошего у вас не выйдет. Он намерен исполнить предсмертную волю своего отца. – Сомс поймал дочь за талию. – Не надо, детка, не позволяй им причинять тебе боль. Они не стоят твоего мизинца.
Флер вырвалась.
– Ты… Ты не попытался… Ты предал меня, папа!
Болезненно раненный, Сомс остановил на ней долгий взгляд: она вся словно бы извивалась от страстного негодования.
– Ты не захотел, не попробовал… Какая я была дура! Никогда не поверю, что он… Нет, он не мог! Только вчера он… Ах, и зачем только я тебя попросила!
– Действительно, – сказал Сомс тихо, – зачем? Я проглотил собственные чувства. Я старался ради тебя, делал то, что не считал правильным, и вот мне награда. Спокойной ночи!
Сомс направился к двери, ощущая подергивание в каждом нерве. Флер бросилась за ним.
– Он от меня отказывается? Это правда, папа?
Сомс повернулся и заставил себя ответить:
– Да.
– О! – вскричала Флер. – Что же ты… Что же такое ты сделал тогда, давно?
Ощущение поистине чудовищной несправедливости схватило Сомса за горло, лишив дара речи. Что он сделал? Это что они сделали ему! Сам не осознавая, сколько достоинства в его позе и взгляде, он посмотрел на дочь, положив руку на грудь.
– Какой позор! – воскликнула Флер с жаром.
Сомс вышел. Медленно, заледенело поднялся в галерею и стал бродить среди своих сокровищ. Немыслимо! Немыслимо! До чего она испорчена! Ах, но кто ее испортил?! Сомс остановился перед копией Гойи. Цветок его жизни! Все привыкла делать по-своему! И вот теперь у нее не получилось добиться желаемого. Сомс подошел к окну, чтобы глотнуть воздуха. Свет дня умирал, за тополями вставала золотая луна. Что там за звук? А, механическое пианино! Темная пульсирующая мелодия. Какое утешение от такой музыки? Сомс уловил движение внизу, за лужайкой, среди освещенных луной шпалерных роз и молодых акаций. Флер вышла из дому и расхаживает из стороны в сторону. Сердце неприятно подпрыгнуло. Как перенесет она этот удар? Что сделает? Разве предугадаешь? Много ли он знает о ней? Он ведь только любил ее всю свою жизнь, берег, как зеницу ока! Но ничего не знал, не имел ни малейшего понятия. А теперь вот она, и вот эта темная мелодия, вот река, блестящая в лунном свете!
«Выйду-ка я тоже», – подумал Сомс и торопливо спустился. В гостиной по-прежнему горел свет, пианола бренчала вальс, или фокстрот, или как там называются эти нынешние танцы. Сомс прошел на веранду. Где бы расположиться, чтобы он мог наблюдать за Флер, а она его не видела?
Крадучись, он пробрался через сад в сарай для лодок. На сердце стало легче. Его дочь и дочь Аннет не станет делать глупостей, и все-таки кто знает? Через окошко лодочного сарая Сомс видел, как надувается колоколом ее юбка, когда она делала поворот возле последней акации, чтобы продолжить неугомонное хождение взад-вперед. Та мелодия наконец отзвучала – слава богу! Сомс подошел к противоположному окну и посмотрел на воду, медленно обтекающую лилии. Возле цветков образовывались маленькие пузырьки, которые ярко сверкали, если на них падал лунный свет. Внезапно вспомнилось то раннее утро, когда он спал в этом сарае после смерти отца. Флер только родилась. Боже, девятнадцать лет назад! Даже сейчас Сомс хорошо помнил, каким незнакомым показался ему тогда мир, в котором он проснулся, и какое странное чувство он испытал. В тот день началась вторая страсть его жизни – любовь к девочке, бродившей теперь среди акаций. Какое утешение она ему подарила!.. Его вмиг покинули и боль обиды, и гнев. Лишь бы снова сделать ее счастливой, все остальное неважно! Монотонно крича, пролетела сова. Порхнула летучая мышь. Дорожка лунного света на воде становилась шире и ярче. Долго ли еще Флер намеревалась ходить, как маятник? Сомс вернулся к окну и вдруг увидел, что она спускается на берег. Остановилась у самой воды, на краю мостков. Заговорить с ней или не нужно? Волнение Сомса достигло предела. Неподвижность ее фигуры, ее юность, ее поглощенность тоской и отчаянием, ее погруженность в себя… Никогда он этого не забудет. Всегда будет помнить, как она стояла в лунном свете, как река источала легкий сладковатый запах затхлости, как дрожали листья ив. Он дал ей все, что можно было пожелать, кроме одного – того, чего она лишилась из-за него! Сомс вдруг так остро ощутил противоестественность хода вещей, как если бы это была рыбья кость, застрявшая в горле. Потом