из кармана скомканный листок бумаги, Джон набросал несколько слов. Теплота стала разливаться по груди, и он потер руки. Вот что у него вышло:Надеясь сердце усмирить,Хочу я песню сочинить.В ней соберутся пустяки:Порханье крыльев, плеск реки,Шипенье капли дождевой,Цветок в короне пуховой,Кошачье «мур-р», и трель щегла,И шелестящая трава,И шепот ветра средь листвы,И отдаленный зык пчелы.Пусть песня будет так нежна,Как взмах стрекозьего крыла.Я дам ей в небо улететь:Коль песнь легка, отрадно петь!
Джон все еще бормотал себе под нос, стоя у окна, когда услышал свое имя и, обернувшись, увидел Флер. Это поразительное явление на несколько секунд обездвижило его и лишило дара речи. В то же время ясный пронзительный взгляд заставил сердце трепетать от восторга. Наконец Джон подошел к столу и сказал:
– Как мило, что ты пришла!
Она поморщилась, как будто в нее чем-то бросили, и он это заметил.
– Я спросила, дома ли ты, и мне предложили подняться сюда. Но я могу и уйти.
Джон схватился за край измазанного краской стола. Лицо и фигура Флер в оборчатом платье с такой поразительной фотографической ясностью запечатлелись в его глазах, что, даже если бы она сейчас провалилась сквозь пол, он бы, наверное, продолжал ее видеть.
– Я знаю, что обманула тебя, Джон. Но я сделала это из любви.
– О да! Я понимаю!
– Я не ответила на твое письмо. Зачем, когда писать нечего? Решила приехать сама.
Она протянула руки через стол, Джон схватил их. Он попытался что-нибудь сказать, однако все его внимание было сейчас занято тем, чтобы не сдавить слишком сильно ее пальцы: они казались ему чрезвычайно мягкими, а свои собственные – чрезвычайно грубыми.
– Это же старая история, – сказала Флер почти что с вызовом. – Неужели она настолько ужасна?
– Да. – В его голосе тоже прозвучала вызывающая нота.
Флер высвободила руки.
– Не думала я, что в наши дни матери привязывают мальчиков к своим передникам.
Джон вздернул подбородок, как от удара.
– Ой! Я не то имела в виду! Какой ужас я ляпнула! – Она подскочила к нему: – Джон, дорогой, я не хотела тебя обидеть.
– Все хорошо.
Она положила обе руки ему на плечо и опустила на них лоб. Край ее шляпки, подрагивая, коснулся его шеи. Но он, как парализованный, не ответил. Она отстранилась.
– Ну что ж, я пойду, если не нужна тебе. Только не думала я, что ты от меня отступишься.
– Я от тебя не отступался! – вскричал Джон, внезапно ожив. – Не могу. Попробую опять.
Она качнулась ему навстречу.
– Джон… Я люблю тебя! Не отказывайся от меня. Иначе я не знаю, что сделаю… Я в таком отчаянии! Разве прошлое много значит… в сравнении с этим?
Она прильнула к нему. Он стал целовать ее глаза, ее щеки, ее губы, но, целуя, видел падающие на пол листки письма, белое лицо отца и мать, обнимающую мертвое тело. Флер шептала в ухо: «Уговори ее! Обещай мне! О Джон, постарайся!»… Все это звучало по-детски, а сам он казался себе странно постаревшим.
– Обещаю! – пробормотал он. – Только ты не понимаешь.
– Она хочет испортить нам жизнь, просто потому что…
– Да, почему?
Опять в его голосе зазвучал вызов. Не ответив, она крепко обняла его, и он, смягчившись, возвратил ей ее поцелуи. Однако яд продолжал действовать. Яд письма. Флер не знала, не понимала, она неверно судила его мать. Эта девушка пришла из вражеского лагеря! Она так прелестна, и он так ее любит, но даже в ее объятиях не может не вспоминать слова Холли: «Она по природе своей “обладательница”», а также слова матери: «Мой дорогой мальчик, не думай обо мне – думай о себе».
Флер исчезла, как страстный сон, оставив свой образ в глазах Джона, свои поцелуи на его губах и сильную боль в его сердце. Он выглянул в окно и прислушался к шуму автомобиля, уносившего ее прочь. В комнате по-прежнему пахло теплой клубникой, по-прежнему слышались негромкие летние звуки, из которых он хотел сплести свою песню. Вздыхающий, парящий, трепещущий июль по-прежнему сулил юность и счастье, но сердце рвалось. Томление набрало силу, и надежда поднялась высоко, однако глаза этой надежды были опущены, как будто от стыда. Какая горестная задача стояла перед Джоном! В отчаянии, подобном отчаянию Флер, он смотрел, как качаются тополи, как плывут белые облака, как солнце играет в траве.
Джон дождался ужина. Ужин прошел в молчании. Потом мать ему поиграла. А он все ждал, чувствуя, что она знает, о чем он не решается с нею поговорить. Она поцеловала его и поднялась к себе. Джон остался смотреть на луну, на мотыльков и на тот неземной свет, которой, крадучись, льется с неба, окрашивая летнюю ночь. Он бы все отдал, чтобы вернуться в прошлое – всего на три месяца назад – или наоборот, перенестись на несколько лет вперед. Настоящее, требующее принятия того или другого решения – в любом случае жестокого, – было нестерпимо. Сейчас Джон острее, чем поначалу, понимал чувства своей матери. Будто история, рассказанная в том письме, несла в себе какие-то ядовитые микробы, передававшие лихорадку. Так или иначе, теперь он действительно ощущал, что есть два лагеря: в одном его мать и он сам, в другом – Флер и ее отец. Может, та старая вражда, та трагедия собственничества уже и мертва, но мертвые вещи тоже бывают ядовиты, пока Время их не вычистит. Даже его любовь теперь казалась запятнанной, словно бы спустившейся с небес на землю. Иллюзии рассеялись, их место заняли вероломные подозрения: вдруг Флер, как и ее отец, захочет обладать? Эта смутная мысль, ужасно недостойная, мучительно преследовала Джона, оплетаясь вокруг его пылких воспоминаний, оскверняя своим дыханием яркость и грацию прелестного образа. Такие сомнения обыкновенно недостаточно сильны, чтобы их осознали, но достаточно сильны, чтобы подорвать абсолютную веру. А на двадцатом году жизни Джон не мог без абсолютной веры. Он по-прежнему горел юношеским нетерпеливым желанием давать обеими руками и ничего не брать взамен, он хотел дарить любовь той, которая и сама была импульсивно щедра. Конечно, была! Джон встал с подоконника, служившего скамейкой, и принялся бродить по большой призрачно-серой комнате, где лунные отсветы уже посеребрили холсты на стенах. Этот дом, как написал отец в своем предсмертном письме, строился для того, чтобы мама жила здесь с отцом Флер! Джон протянул руку в полутьму, словно пытаясь ухватиться за тень усопшего. Он хотел нащупать тонкие бесплотные пальцы, пожать их, дать отцу понять, что он на его стороне. Глазам вдруг стало сухо и горячо от слез, запертых внутри.
В саду за окном было теплее, спокойнее, не так жутко. В небе золотилась луна, три дня назад начавшая убывать. Свобода ночи утешала. Как жаль, что они с Флер