с чувством бесконечного облегчения он увидел, что Флер повернула к дому. Чем он мог возместить ей потерю? Драгоценности, путешествия, другие молодые люди – пусть бы утешалась чем угодно, лишь бы он мог забыть вид ее одинокой фигурки, стоящей над водой! Ну вот! Опять она завела ту музыку! Какая-то мания! Темная мелодия полилась из дома. Включив ее, Флер будто говорила: «Если хоть что-нибудь не будет поддерживать во мне жизнь, я от всего этого умру!» Сомс смутно понимал ее. Пускай крутит свою мелодию хоть всю ночь, раз так ей легче!.. Он прокрался, как мышь, через фруктовый сад на веранду. Приняв решение безотлагательно пойти к дочери и с нею поговорить, он все-таки медлил: думал, что сказать, и усиленно вспоминал, какие ощущения испытывает человек, потерпевший неудачу в любви. Он должен был помнить, но нет! Все чувства забылись. Осталась только память об ужасной боли. В таком оцепенении Сомс стоял, снова и снова вытирая носовым платком руки и губы, совершенно сухие. Вытянув шею, он мог видеть Флер. Она стояла спиной к механическому пианино: руки крест-накрест сжимали плечи, губы держали сигарету, наполовину застилавшую своим дымом лицо, горящие глаза неподвижно смотрели вперед, каждая черточка лица дышала каким-то отчаянным гневом и презрением. Раз или два он видел у Аннет подобную ярость – слишком сильную, слишком неприкрытую. Именно сейчас это была не его дочь. Понимая всю тщетность утешающих слов, Сомс не решился подойти, а сел в темный угол у очага. Чудовищную шутку сыграла над ним судьба! Немезида! Тот старый несчастливый брак! Боже, ну почему? Откуда ему было знать, когда он так сильно желал Ирэн, что она соглашается выйти за него замуж, но никогда его не полюбит?
Мелодия умерла, заиграла снова и снова умерла, а Сомс все сидел в тени, сам не зная, чего ждет. Сигарета Флер вылетела в окно и упала на траву. Сомс проследил за тем, как дотлевает окурок, сам себя сжигая. Луна, высвободившись, поднялась над тополями и теперь заливала сад потусторонним светом – не дающим утешения, загадочным, сдержанным, как красота той женщины, которая никогда не любила Сомса. Немезии и левкои облачились в одежды, сшитые из пятен чего-то неземного. Цветы! А Флер, его цветок, так несчастна! Если бы можно было вложить счастье в облигации внутреннего займа и застраховать от обесценивания! Окно гостиной погасло. Все стихло и погрузилось в темноту. Значит, Флер поднялась к себе? Сомс встал, подкрался на цыпочках и заглянул внутрь. Кажется, да! Он вошел. Веранда не пропускала в гостиную лунный свет, поэтому в первые секунды удалось разглядеть лишь чернеющие очертания мебели. Сомс стал ощупью пробираться к дальнему окну, чтобы закрыть раму, и вдруг, споткнувшись о стул, услышал испуганный вдох. Так вот где была Флер! Она лежала, как сломанная, свернувшись клубком в углу дивана! Рука Сомса застыла в воздухе. Хотела ли дочь утешения от него? Он замер, глядя на этот комок смятых кружев, спутанных волос и грациозной юности, которая пыталась зарыться куда-нибудь, чтобы спрятаться от своего горя. Разве можно оставить ее в таком состоянии? Сомс все-таки дотронулся до головы Флер и произнес: «Ну не надо, дорогая, иди лучше поспи. Я как-нибудь это улажу». Какая глупость! Хотя что еще ему оставалось сказать?
IX
Под сенью дуба
Когда посетитель ушел, мать и сын некоторое время стояли молча. Потом Джон вдруг сказал: «Мне следовало его проводить». Однако Сомс уже шел по аллее, и молодой человек поднялся в отцовскую мастерскую, недостаточно себе доверяя, чтобы остаться с матерью. Он видел ее лицо, когда к ней приблизился мужчина, чьей женой она когда-то была. Это скрепило решение, которое зрело у Джона после вчерашнего вечернего разговора в его комнате. Последний правдивый штрих завершил картину, и стало ясно: женитьба на Флер была бы пощечиной матери и предательством умершего отца. Ничего хорошего из этого выйти не могло! Джон обладал самой незлобивой из всех человеческих натур, и в этот тяжелый час он думал о родителях без обиды. К своему возрасту он удивительным образом успел развить в себе способность смотреть на вещи, пропорционально соотнося их друг с другом. И Флер, и даже его матери сейчас было хуже, чем ему. Тому, кто отказывается, не так тяжело, как тому, от кого отказываются, или тому, ради кого любимый человек чем-то жертвует. Он не должен и не будет носить в себе злобу! Стоя у окна и глядя на запоздалое солнце, Джон опять увидел мир таким, каким он неожиданно представился ему прошлой ночью: море на море, страна на стране, миллионы и миллионы людей, у каждого из которых своя жизнь: свои способности, радости, печали и страдания. Каждому приходится от чего-то отказываться, каждый сам борется за свое существование. Да, он, Джон, охотно отдал бы все остальное за то единственное, чего не может иметь. Тем не менее глупо было бы думать, будто в таком огромном мире его чувства что-то значат, и нельзя вести себя, как плакса или как хам. Он представлял себе людей, у которых нет ничего: миллионы тех, кто потерял на войне жизнь, миллионы тех, кто потерял на войне почти все, кроме жизни, голодных детей, о которых он читал, заключенных, искалеченных и прочих несчастных. Легче не стало. Если ты остался без еды, какое тебе утешение в том, что многие другие тоже лягут спать с пустым желудком? И все же мысли о большом мире, о котором Джон ничего не знал, позволяли ему отвлечься. Нужно было бежать туда. Нельзя жить здесь, в окружении уютных стен, где все хорошо и удобно, но нечего делать, кроме как думать о том, что не состоялось. Вернуться в Уонсдон, к воспоминаниям о Флер, Джон тоже не мог. Вернувшись туда или оставшись здесь, он, конечно, иногда видел бы ее – а настолько он себе не доверял. Чтобы предотвратить встречи, неизбежные, пока они оба живут в окрестностях Лондона, ему следовало ухать подальше и поскорее. При всей любви к матери Джон хотел бы отправиться в путь один, но он чувствовал, что это будет жестоко, и потому принял отчаянное решение предложить ей совместное путешествие в Италию. Два часа в овеянной грустью комнате он собирался с духом. Потом торжественно оделся к ужину.
Мать сошла в столовую такая же серьезная и печальная. Ужинали долго, хотя почти ничего не съели. Обсуждали каталог отцовской выставки, назначенной на октябрь. За исключением некоторых бумажных мелочей, все было готово.
После ужина мать накинула плащ, и они вышли в сад. Немного прошлись,