мог и помешать тому, что она собиралась сделать. Пребывая в состоянии расслабленного ступора, он ждал, когда она сама ему откроется. Странная штука – жизнь. Сомсу шестьдесят пять, но он так мало способен контролировать положение вещей, словно не провел сорок лет в трудах ради надежного будущего. Вечно что-нибудь возникает – не одно, так другое! В кармане пиджака лежало письмо от Аннет. Через две недели она собиралась домой. О том, что она делала во Франции, Сомс понятия не имел, и слава богу. С ее отъездом ему стало легче: кого не видишь, о том и не думаешь. А теперь вот она возвращалась – одной заботой больше! Кром, принадлежавший старому Болдбери, уплыл – достался Думетриусу. А все потому, что он, Сомс, совсем забыл о нем, когда получил то анонимное письмо. Сейчас он украдкой вглядывался в лицо дочери и видел, что она напряжена – как будто тоже смотрит на картину, которую не в состоянии купить. Сомсу даже почти хотелось, чтобы опять началась война. Тогда нынешние тревоги не тревожили бы его так сильно. По взгляду Флер и по ласковости ее голоса он понял, что она от него чего-то хочет, но сомневался, будет ли мудро с его стороны ей это дать. Закуску он отодвинул нетронутой, зато составил дочери компанию, выкурив сигарету.
После ужина Флер включила электрическое пианино. Когда она уселась на мягкую скамеечку у его ног и накрыла его руку своей, он приготовился к худшему.
– Папа, дорогой, не сердись. Мне нужно было повидать Джона – он мне писал. Он попробует сделать, что сможет, чтобы уговорить мать. Но я подумала… Это скорее удастся тебе. Вот бы ты объяснил ей, что возвращать прошлое никто не собирается, что я останусь твоей дочерью, а Джон – ее сыном, что вам не придется видеться, если она не захочет, что ей не придется видеться даже со мной! Только ты, дорогой, можешь ее в этом убедить, потому что только ты можешь это обещать. Я обещать за тебя не могу. Тебе же не будет слишком неловко, если ты разок с ней встретишься, ведь отец Джона уже умер?
– Неловко? – повторил Сомс. – Да это просто абсурдно!
– По-моему, – промолвила Флер, не поднимая глаз, – на самом деле тебе бы хотелось увидеться с ней.
Сомс молчал. Правда, заключенная в словах дочери, была слишком глубинной, чтобы он мог ее признать. Флер переплела его пальцы со своими: горячими, тонкими, нетерпеливыми, цепкими. Этот ребенок проковыряет дыру даже в кирпичной стене.
– Если ты не согласишься, папа, – произнесла она очень тихо, – то я и не знаю, как мне быть.
– Для твоего счастья я сделаю все, – сказал Сомс, – но это не принесет тебе счастья.
– Принесет! Непременно принесет!
– Только все взбаламутит, – продолжил он мрачно.
– Наоборот: все уже взбаламучено, теперь нужно восстановить покой. Она должна понять, что речь идет о нас, а твоя или ее жизнь тут ни при чем. Ты можешь это сделать, папа, я знаю.
– В таком случае ты знаешь больше моего, – возразил Сомс все так же хмуро.
– Мы с Джоном подождем год, если хочешь. Или даже два.
– Мне кажется, – пробормотал Сомс, – тебе нет дела до того, чего я хочу.
Флер взяла его руку и прижала к своей щеке.
– Есть, дорогой. Чтобы я была совсем несчастна – этого, я уверена, ты не хочешь.
Как она умеет подольститься, чтобы получить желаемое! Сомс изо всех сил старался верить, что дочь беспокоится и о нем, но все равно сомневался в этом. Сомневался. Ее волновал только тот мальчишка. Почему он, Сомс, должен помогать ей добиваться того, кто губил в ней любовь к нему самому? Чего ради? Такая глупость противоречила всем форсайтским законам! От этого ничего нельзя было выиграть – ничего! Чтобы он отдал дочь тому мальчишке, проводил ее во вражеский лагерь, под влияние женщины, которая так глубоко его ранила! Это означало медленно, но верно потерять цветок своей жизни. Вдруг Сомс заметил, что рука стала влажной. Сердце болезненно подпрыгнуло: Флер плакала. Он быстро поднес к ее лицу вторую руку, и на нее тоже упала слеза. Нет, это невыносимо!
– Ну ладно, ладно. Я все обдумаю и сделаю, что смогу. Только не плачь.
Если для ее счастья так нужно, значит, нужно. Он был не в силах отказать ей в помощи. Чтобы она не начала благодарить, Сомс встал и приблизился к бренчащей пианоле. В этот самый момент инструмент затих. Сомсу вдруг вспомнилась музыкальная шкатулка времен его детства, исполнявшая «Гармонического кузнеца» Генделя и «Славную гавань». Он всегда грустил, когда матушка заводила ее воскресными вечерами. А эта штуковина – то же самое, только больше, дороже, играет другое («Диких, диких женщин» и «Полицейского в отпуске»), да сам он уже не носит черного бархатного костюмчика с голубым воротничком. «Профон прав. Во всем этом ничего нет. Прогресс ведет нас к могиле!» С этой непривычной мыслью Сомс вышел из комнаты.
В тот вечер они с Флер больше не виделись, но во время завтрака в ее глазах, следивших за ним, читалась такая настойчивая просьба, от которой было не отвертеться – даже если бы он попытался. Но Сомс и так уже решил взяться за губительное для своих нервов поручение. Он поедет в Робин-Хилл, в дом воспоминаний. И каких! Последнее из них – это тот его приезд, когда он, угрожая разводом, пытался разлучить Ирэн с отцом мальчишки. Впоследствии Сомсу часто казалось, что своими угрозами он только скрепил их союз. А теперь должен был скрепить союз их сына со своей дочерью. «Не знаю, чем я заслужил, – подумал он. – За что все это на меня свалилось?»
Сомс сел на поезд до Лондона, там пересел на другой поезд, а от станции шел пешком по тропинке, плавно идущей в гору. Места, знакомые по воспоминаниям тридцатилетней давности, почти не изменились, что казалось удивительным – при такой близости к городу! Те, кто здесь жил, очевидно, держались за свою землю! Несколько успокоенный этой мыслью, Сомс медленно шел между высоких живых изгородей, чтобы не перегреться, хотя день и так был прохладным. После всего сказанного и сделанного в этой земле по-прежнему ощущалось что-то настоящее, и ничего с нею не произошло. Земля и хорошие картины! Цены могли немного колебаться, но в целом и то, и другое всегда росло. За это стоило держаться в мире, где столько всего обманчивого и непостоянного: строятся дешевые дома, меняются моды, и многие живут, как перелетные птицы – сегодня здесь, завтра там. Сомс недолюбливал французов, но, может, они были правы: землей действительно должны владеть крестьяне? Свой кусок земли –