а какие отношения связывают вас с Нижинским? – спросил усач из Comoedia. Ритм газетного менуэта учащался. Вацлав замер и в ожидании посмотрел на Дягилева.
– Самые профессиональные. Вацлав – талантливый танцовщик моей антрепризы. – Уж кто-кто, а журналист из Comoedia уже третий год знает, какие отношения связывали Дягилева с Вацлавом. – Нас связывают самые доверительные отношения. И я очень рад, что, несмотря на мой возраст, Вацлав до сих пор иногда в своем творчестве в спектаклях продолжает прислушиваться к моему мнению.
Челюсти Дягилева мерно разжевывали следующий кусок баранины.
– Ваш балет называют развратным. А как бы вы назвали свой балет? – газетчик из L’Illustration обратился к Нижинскому. Дягилев взял белоснежную салфетку и вытер ею губы.
– Я не думал о разврате, когда сочинял этот балет. Я думал о любви, – ответил Вацлав. Знающая русский журналистка быстро перевела его ответ. Дягилев налил себе и Вацлаву вина. Нижинский не пьет вино, но менуэт следовало дотанцевать достойно.
– Мсье Нижинский, трудно ли вам парить в воздухе во время прыжка? – громким голосом спросил усач из Le petit journal.
– Нет, – Вацлав опустил глаза, но потом посмотрел на потолок и сказал: – Нет, совсем не трудно. Нужно только подняться в воздух и немного там задержаться.
Толстяк зааплодировал мальчику, но Вацлав посмотрел на него, словно на экзотическую обезьяну.
– Вы будете сегодня танцевать? Вы не боитесь? – снова встряла журналистка из Le Petit Parisien.
Нижинский отложил и без того пустую вилку и посмотрел напротив себя в зеркало.
– Я…
– Об отмене спектакля не может быть и речи, – быстро ответил за своего протеже Дягилев. – Артисты моей труппы не боятся, они испытывают трепет перед выходом на сцену.
Газетчики снова заулыбались. Тем временем Поль принес десерт: вишню и цитрусовое мороженое. Журналист из газеты La Croix первым умял сладкое и спросил у Нижинского по-польски:
– Вацлав, вы верите в Бога? Ходите ли вы в церковь?
Дягилев снова коснулся под столом колена Нижинского.
– Я верю в Бога, – ответил Вацлав по-русски. Дягилев вскинул брови и с облегчением предложил всем еще вина. Кажется, менуэт сегодня удался. Однако в этот момент мальчик добавил: – Но я всегда считал Слово Божье скучным предметом и не люблю молиться.
– Вы не любите молиться? Мсье Нижинский, вы поляк и родились в Киеве. Почему вы отвечаете мне по-русски? Что вам ближе: родина или Россия? – у журналиста, как у филина, почуявшего мышь, сверкнули глаза. Он продолжал говорить по-польски. Дягилев выронил монокль.
Но Вацлав подвинул свой десерт к Карсавиной и сказал:
– Я поляк по матери и отцу, но не люблю ипокритизм поляков. Я русский человек, ибо воспитан в России. Возможно, поляки будут меня ругать, но я понимаю Гоголя, ибо он любил Россию, – танцовщик посмотрел в глаза журналисту и сказал: – Моя родина – это моя школа и мои друзья. Моя родина – это Санкт-Петербург.
Во дворце Миражей
Это война. Настоящая газетная война, где мнения уважаемых, слегка уважаемых, просто уважаемых и совсем не уважаемых журналистов значат больше, чем то, что происходит на самом деле. Как легко создавать свою видимость реальности на пустом месте. Но если они думают, что Ленуару этой видимости будет достаточно, то их ждет разочарование.
Габриэль Ленуар закрыл третью газету, в которой, в отличие от Le Matin, авторы попугайничали, повторяя основной посыл статьи Кальмета из Le Figaro, и пошел в сторону больших бульваров. Казалось, что от жары уличная пыль уже устала подниматься и садиться на мостовую. Вместо этого она просто плыла в воздухе, замирая скрипучим песком на пересохших губах Ленуара.
Сыщик перебирал имена, добытые им у Луи Картье: Фокин, Хизер Беркли, Чехре Хадеми, Алин де Бонфан, Виктор Дандре… Супруга американского промышленного магната, княгиня, графиня и русские… Все они купили помаду от Cartier. Все имеют титулы или деньги, или титулы и деньги вместе взятые. Где можно было бы встретить этих достопочтенных господ? Чем больше Ленуар об этом думал, тем быстрее шагал в сторону улицы Друо.
Редакция газеты Le Figaro находилась в двух шагах от больших османовских бульваров: достаточно близко, чтобы не терять с ними связь, и достаточно далеко, чтобы сохранять рамки приличия. Улица Друо, дом 26. В огромном здании типография соседствовала с редакцией и администрацией, и каждый день сюда на работу приходило полторы тысячи человек.
Ленуар зашел внутрь. На первом этаже посетителей здесь встречал зал депеш и такие же окошки, как на вокзале. Все вокруг намекало на занятость сотрудников. Над окошками висели таблички: отдел подписок, отдел жалоб, отдел объявлений…
Ленуар уже подошел к охраннику, чтобы тот проводил его к главному редактору газеты, когда невольно услышал разговор служащих:
– Почему ты сегодня без униформы? Господин Кальмет уволил утром троих из отдела подписок, хочешь, чтобы и тебя рассчитали?
– Они пришли без униформы? – напряженно спросил юнец из-за окошка «Отдела жалоб». – Я вчера не ночевал дома, не успел переодеться…
– В следующий раз в таких случаях лучше сказывайся больным! Нет, их уволили не из-за униформы. Они забыли подарить новым подписчикам приглашение в ателье на бесплатный фотографический портрет, а те пожаловались на газету за обман. Вышел скандал!
Дальше Ленуар слушать не хотел. Ситуация была и без того понятной: Кальмет не в духе, он сейчас в своей редакции, где чувствует себя римским тираном, которому все должны беспрекословно подчиняться. А для разговора, с которым пришел Ленуар, подобное состояние духа было противопоказано. Главного редактора следовало вытащить из привычной для него среды. Даже самая крупная рыба, если ее выбросить на берег, начинает задыхаться. Постепенно в голове сыщика созрел план. Он подошел к окошку срочных депеш, заполнил бланк и велел отнести его секретарю Гастона Кальмета. Затем Ленуар вышел из редакции и, несмотря на жару, подумал, что на улице было больше кислорода, чем в Le Figaro.
В редакции Габриэль Ленуар оставил записку Гастону Кальмету со следующим содержанием: «Русский танцовщик. Жду вас в 15.00 во дворце Миражей. Ваш А. Р.»
Артур Рафалович – финансовый агент Российской империи, чье имя было давно известно секретной агентуре Луи Лепина. Ни один русский заем не обходился без соответствующих рекламных статей в главных газетах города. А за рекламу, как известно, нужно платить. И Артур Рафалович щедро платил за анализ финансового положения дел царской России, за обещания щедрых дивидендов от русских ценных бумаг, за положительный образ русских военных союзников… Об этом знали все. Кроме того, русские ценные бумаги действительно приносили большие проценты, поэтому в результате обе стороны оказывались в выигрыше. Русские получали деньги французов на