АЛЕКСЕЙ. Меня принесли в комнату, там было три стула… На один стул посадили папу, на другой — маму… На третий стул они посадили меня… Ты стояла у стены, у тебя на руках был Джимми…
Портьера на втором окне слабо шевелится.
АНАСТАСИЯ (косится на портьеру, шепотом). Нет, нет, замолчи, это не то… (Громко.) Это очень скучный сон, я не хочу его больше слушать.
АЛЕКСЕЙ. На стульях лежали подушечки… Я все думаю: зачем подушечки? Зачем они позволили нам взять подушечки? Такие красивые подушечки, потом очень трудно отмывать с них кровь…
Портьера снова шевелится.
АНАСТАСИЯ. Замолчи, умоляю тебя!
АЛЕКСЕЙ. Они стали читать какую-то бумагу, очень глупую, я не мог понять ни слова… Я поглядел на тебя, ты была бледна и прижимала к себе Джимми…
АНАСТАСИЯ (всхлипывает). Я не должна была брать Джимми с собой…
АЛЕКСЕЙ. Ты не знала.
АНАСТАСИЯ. Знала. Мы все знали.
АЛЕКСЕЙ. Я не знал.
АНАСТАСИЯ. Я не должна была брать Джимми…
АЛЕКСЕЙ. Потом меня что-то горячее толкнуло в грудь, и я упал.
АНАСТАСИЯ (плачет). Нет, нет…
АЛЕКСЕЙ. Я упал, но я был еще не мертвый. Я видел папу и маму, они были мертвые. И Оля, и Маша, и Таня, и ты — все были мертвые. (Косится на портьеру, громко.) Смешной сон, правда?
АНАСТАСИЯ. Смешной?!
АЛЕКСЕЙ (очень громко). Мне часто снятся такие сны, будто я не тот, кто я на самом деле. Будто мой отец был сапожник. Людям часто снится, будто они не те, за кого себя выдают. Будто они не сапожники. Это все из-за Фрейда. Вы читали Фрейда? Он враг советского народа.
АНАСТАСИЯ (не слушая его). Я тоже не была мертвая… Это потому что пуля попала в Джимми… Я не должна была брать Джимми, но я взяла его, потому что думала: они увидят Джимми, и им станет его жалко…
АЛЕКСЕЙ. Молчи, молчи!
АНАСТАСИЯ. Они стали колоть нас штыками… Я видела, как они кололи штыком тебя, но ты не пошевелился, я поняла, что ты умер, и мне стало все равно… Штык уколол меня в плечо, и я закричала… Тогда они стали бить меня по голове. (Закрывает руками голову.) Они ужасно били меня, я просила, чтоб они меня застрелили, но они не послушались… Потом я ничего не помню…
АЛЕКСЕЙ. Ах, замолчи…
Портьера на втором окне опять шевелится.
Алексей вскакивает, подбегает к окну и отдергивает портьеру. Там человек в форме. Он спрыгивает с подоконника, обдергивает китель и уходит.
АНАСТАСИЯ. Однако, доктор, мы отвлеклись.
АЛЕКСЕЙ. Это просто ветер. Там никого не было.
АНАСТАСИЯ. Ну конечно, ветер. Лейтенант зюйд-вест.
АЛЕКСЕЙ (поправляя). Старший лейтенант.
АНАСТАСИЯ. Да, да. Простого зюйд-веста не послали бы. Только старший.
АЛЕКСЕЙ (гладит ее руки). Да, да, успокойся, прошу тебя.
АНАСТАСИЯ. Хочешь, я расскажу тебе, что мне на самом деле снится?
АЛЕКСЕЙ. Хочу.
АНАСТАСИЯ. Чаще всего мне снится, будто мы с тобой играем в лаун-теннис.
АЛЕКСЕЙ. Ты же знаешь, я никогда не играл хорошо в лаун-теннис. Мне не позволяли.
АНАСТАСИЯ. А в моем сне ты играл очень хорошо. Давай сыграем партию, пожалуйста, мне так хочется!
Анастасия вскакивает и тянет Алексея за собой, тот упирается, потом встает. Они становятся друг напротив друга и изображают игру. Алексей посылает невидимый мяч слишком сильно и вбок, он падает на пол возле первого окна. Анастасия подбегает к окну, слегка приоткрывает портьеру и несколько мгновений пристально смотрит на то, что за нею (зрителю не видно). Нагибается, подбирает мяч.
Игра продолжается.
АЛЕКСЕЙ (запыхавшись). Я устал.
АНАСТАСИЯ. Прости меня.
Садятся. Анастасия наливает чай в чашки, разламывает второй бутерброд, половину отдает Алексею. Алексей ест.
АЛЕКСЕЙ. Помнишь, какой вкусный хлеб был раньше?
АНАСТАСИЯ. Я не любила хлеб.
АЛЕКСЕЙ. Я тоже не любил.
АНАСТАСИЯ. Одна Ольга любила хлеб, больше никто. Мама говорила, что любит, но она не любила, я знаю.
АЛЕКСЕЙ. Этот хлеб невкусный. (Доедает и облизывает пальцы.)
АНАСТАСИЯ (протягивает Алексею свою половинку бутерброда, к которой еще не притронулась). Помнишь, как мы делали, когда нам велели есть овсянку?
АЛЕКСЕЙ. Помню. Мы придумывали для себя разные истории.
АНАСТАСИЯ. Ты придумывал, будто твой прибор — это военный корабль, а овсянка — это флот противника, и ты должен его уничтожить.
АЛЕКСЕЙ. А ты придумывала, будто овсянка — это волшебное зелье, если съешь его до последней капельки, станешь самой красивой на свете и научишься летать.
АНАСТАСИЯ. Придумай что-нибудь про этот бутерброд.
АЛЕКСЕЙ. Я придумаю, что это эклер. (Ест и жмурится от наслаждения.)
АНАСТАСИЯ. Вкусно?
АЛЕКСЕЙ. Очень. (Соскальзывает со стула, садится на пол у ног Анастасии, прижимается к ней, обнимает ее колени.)
АНАСТАСИЯ (гладит его по голове). Как ты думаешь, что они с нами сделают?
АЛЕКСЕЙ. Я думаю, если мы будем вести себя правильно, они нас отпустят.
АНАСТАСИЯ. А потом? Куда мы пойдем, когда они нас отпустят?
АЛЕКСЕЙ. Я пойду на фронт. Ведь под Могилевом немцы.
АНАСТАСИЯ. Я тоже пойду на фронт, сестрой милосердия.
АЛЕКСЕЙ. Ты никогда не хотела быть сестрой милосердия. Когда мы играли в войну, ты хотела быть казачьим атаманом.
АНАСТАСИЯ. Да, правда, я забыла.
АЛЕКСЕЙ. Ты рисовала себе во-от такие усы.
АНАСТАСИЯ. Да, да.
АЛЕКСЕЙ. Мы разобьем немцев. В военной стратегии самое главное — все время развивать. Если бы мы развивали после Брусиловского прорыва, сейчас бы под Могилевом были мы, а не они. Я буду развивать, и меня произведут в генералы.
АНАСТАСИЯ. А потом?
АЛЕКСЕЙ (серьезно, озабоченно). Полагаю, я должен буду принять на себя ответственность за мой народ.
АНАСТАСИЯ. Да, ты прав.
АЛЕКСЕЙ. Будет трудно, но я должен справиться.
АНАСТАСИЯ. Ты справишься.
АЛЕКСЕЙ. Я распоряжусь, чтоб у каждого к ужину был эклер.
АНАСТАСИЯ. Ты говоришь, как Мария-Антуанетта.
АЛЕКСЕЙ. А как она говорила? Я забыл.
АНАСТАСИЯ. Она сказала: если у них нет хлеба — пусть едят пирожные.
АЛЕКСЕЙ. А, да-да. Бедняжка. Но у нас будет не так. Кто любит хлеб, тот будет сколько захочет есть хлеб, а кто любит пирожные — будет сколько захочет есть пирожные.
АНАСТАСИЯ (жалобно). А можно мне к ужину безе?
АЛЕКСЕЙ (небрежно). Разумеется. Сколько захочешь.
АНАСТАСИЯ. А что мы сделаем с ними?
АЛЕКСЕЙ. С кем?
АНАСТАСИЯ. С ними. Ну, со всеми. Кто убил папу и маму, и всех…
АЛЕКСЕЙ. Мы их казним. Это будет нелегко. Но я должен справиться.
АНАСТАСИЯ. Ты справишься.
АЛЕКСЕЙ. Нужно будет заказать в Париже гильотину.
АНАСТАСИЯ. Нет, лучше зашить их в медвежьи шкуры и скормить собакам.
АЛЕКСЕЙ. А потом колесовать на площади.
АНАСТАСИЯ. Или сначала колесовать.
Говорят все быстрей и громче, смеются, корча ужасные гримасы.
АЛЕКСЕЙ. А потом посадить на кол.
АНАСТАСИЯ. Сперва выколоть им глаза.
АЛЕКСЕЙ. Потом на костер.
АНАСТАСИЯ. Масло для варки лучше взять оливковое.
АЛЕКСЕЙ. Когда их вздернут на дыбу, они будут кричать, кричать, кричать.
АНАСТАСИЯ. А потом я возьму штык и буду колоть их.
АЛЕКСЕЙ. А кто закричит, того будут бить прикладом.
АНАСТАСИЯ. Они будут умолять, чтоб их застрелили…
АЛЕКСЕЙ. Но их никто не станет слушать.
АНАСТАСИЯ. Обойдемся без гильотины.
АЛЕКСЕЙ. Это будет нелегко.
АНАСТАСИЯ. Ты справишься.
АЛЕКСЕЙ. А всем, кто придет на казнь, будут раздавать эклеры.
АНАСТАСИЯ. И безе.
АЛЕКСЕЙ. Нет, нет, это жестоко.
АНАСТАСИЯ. Хорошо, тогда только эклеры.
АЛЕКСЕЙ. Я не об этом. Ты меня прекрасно понимаешь. Может быть, все-таки ограничимся высылкой?
АНАСТАСИЯ. Да? А с папой, и мамой, и мной, и тобой они ограничились? Зачем они убили папу с мамой?!
АЛЕКСЕЙ. Это же была не их воля.
АНАСТАСИЯ. Они ничего больше не умеют, только убивать. И эти ужасные таблетки. Если мы их не убьем, они перебьют всех. (В зал.) Зачем вы убили папу с мамой?
АЛЕКСЕЙ. И всех, всех!
АНАСТАСИЯ. Мы сироты, нам можно!
АЛЕКСЕЙ. У меня был сосед, там, где я жил. В этой страшной коммунальной квартире. Страшный сосед. Он за всеми следил. Он работал в каком-то учреждении, как они это называют, в каких-то органах. Я думаю, это были органы пищеварения, потому что он все время жрал. Он только за всеми следил. Он всегда следил за мной. Он ненавидел меня так, как будто знал, кто я на самом деле.
АНАСТАСИЯ. Но он не знал?
АЛЕКСЕЙ. И он не знал, и я не знал. Никто не знал. Но ненавидели все. У него была страшная розовая собака, которая тоже меня ненавидела.