в нагрудный карман и вытащил пачку документов.
– Четырнадцать человек, можете сосчитать, – сказал он. – А это нижние чины, за которых я не отвечаю.
– Тесновато вам будет, – заметил Бэдлстоун. – Пассажирский стол – гинея в день либо три гинеи за весь переход.
Мидоус вступил в разговор, но не словами, а просто обернулся через плечо. На баржу как раз поднимались уорент-офицеры: штурман Проуз, Карджилл и другие подштурманы, баталер Хафнелл, боцман, парусный мастер, плотник, купор и кок. Затем показались нижние чины. Один из них – видимо, старшина капитанской шлюпки Мидоуса – обернулся, чтобы помочь следующему. Через мгновение стало ясно, отчего тому понадобилась помощь, – у него не было руки. Вероятно, он потерял ее при каком-то несчастном случае. Почему в Англию отправили других, было не столь очевидно. Кто-то, вероятно, надорвался так, что его признали негодным к службе, кто-то, завербованный незаконно, сумел через влиятельных друзей в Англии добиться справедливости. Так или иначе, на палубе собрался довольно грозный и внушительный контингент. Баркас тем временем отвалил от баржи и под выбранными втугую парусами двинулся назад к флагману.
Бэдлстоун проследил взгляд Мидоуса, и тот для большей доходчивости махнул рукой в сторону пополнения. Хорнблауэру вспомнился легендарный капитан военного корабля, который на вопрос, по какому праву он действует, указал на свои пушки и ответил: «Вот по этому».
– По условиям вашего контракта вы берете с нижних чинов за питание по шесть пенсов в день, – сказал Мидоус. – В этом рейсе офицерская плата за стол будет такой же, да больше он и не стоит.
– Это разбой? – вопросил Бэдлстоун.
– Называйте как хотите, – отвечал Мидоус.
Бэдлстоун отступил на два шага и огляделся. Помощи ждать не приходилось: от ближайшего судна баржу отделяли несколько кабельтовых. Мидоус смотрел все с тем же угрюмым равнодушием. Какой бы ни была формулировка выговора, он явно считал себя конченым человеком и плевать хотел на обвинения, которые сможет выдвинуть против него Бэдлстоун. Прочих офицеров защищала его власть, а со дня гибели шлюпа они числились на половинном жалованье и к тому же лишились всего личного имущества и денег. Люди в безысходном положении бывают опасны, и Бэдлстоун понимал, что нижние чины без колебаний исполнят любой приказ. Команду «Принцессы» помимо него составляли помощник, четверо матросов и юнга. Бэдлстоун отчетливо видел численный перевес противника и невозможность найти на него управу. Тем не менее он проговорил с вызовом:
– Мы продолжим этот разговор в порту, господин капитан Мидоус.
– Капитан Хорнблауэр платит столько же, сколько и мы, – невозмутимо объявил Мидоус.
– Я уже заплатил свои три гинеи, – вмешался Хорнблауэр.
– Еще лучше. Значит… э… сто двадцать шесть раз по шесть пенсов уже уплачено. Я правильно сосчитал, мистер Бэдлстоун?
Глава пятая
С появлением новых пассажиров на «Принцессе» стало невыносимо тесно. Гамак Хорнблауэра висел все там же, но появились семь новых, и на каждого офицера места приходилось не больше, чем в гробу. Они составляли монолитную и в то же время не вполне монолитную массу: когда баржа моталась и подпрыгивала на волнах, каждый с интервалом в секунду-две ударялся в соседа или в переборку. Хорнблауэр разумно выбрал нижний ярус, понимая, что в верхнем нечем будет дышать. Над ним был Мидоус, с одного бока – переборка, с другого – Буш. Иногда вес трех тел слева вдавливал его в переборку, иногда он сам врезался в Буша, иногда палуба снизу била по спине, а иногда Мидоус всей тяжестью впечатывался в него сверху – капитан был на два дюйма длиннее каюты, и гамак под ним сильно прогибался. Беспокойный ум Хорнблауэра вывел, что удары сверху и снизу – свидетельство того, как сильно баржа «гуляет»: от качки каюта деформируется, уменьшаясь в высоту на несколько дюймов, что подтверждалось неумолчным скрипом и треском. Задолго до полуночи Хорнблауэр, извиваясь, вылез из гамака, на спине прополз под нижним ярусом и выбрался наружу, где свежий ветер сразу проник ему под рубашку.
После первой ночи благоразумно решили перейти на режим, при котором все пассажиры – и офицеры, и нижние чины – спали «вахта через вахту»: четыре часа каждый проводил в гамаке, следующие четыре – на палубе. Привычный распорядок, естественно и по необходимости, распространился на готовку, еду и все прочее. И тем не менее атмосфера на «Принцессе» была накалена. Офицеры вспыхивали по малейшему поводу, а количество экспертов, склонных критиковать каждый шаг Бэдлстоуна, сулило еще более серьезные неприятности. Устойчивые весенние ветра по-прежнему дули с северо-востока, и баржу сносило все сильнее, что приводило в исступление людей, которые не были дома много месяцев или даже лет. Норд-ост нес ясную солнечную погоду, обещавшую Англии обильный урожай, но среди раздраженных пассажиров «Принцессы» он рождал жаркие споры: должен ли Бэдлстоун взять к западу и попытаться поймать благоприятный ветер в Атлантике или пусть уж дальше ползет в выбранном направлении. Впрочем, оба лагеря были согласны, что Бэдлстоун неправильно ставит паруса, неправильно управляет рулем, неправильно задает курс и неправильно кладет баржу в дрейф.
Робкая надежда пробудилась однажды в полдень, когда еле ощутимое восточное дуновение сменилось более сильным юго-восточным. Прежде разочарования случались так часто, что сейчас никто не посмел вслух выразить радость, однако ветер явно крепчал и поворачивал против часовой стрелки, так что вскоре Бэдлстоун уже заорал на матросов, чтобы выбирали шкоты, и баржа поскакала по волнам, словно ломовая лошадь по вспаханному полю.
– Как вы думаете, какой курс? – спросил Хорнблауэр.
– Норд-ост, сэр, – неуверенно произнес Буш, однако Проуз со всегдашним пессимизмом мотнул головой.
– Норд-ост-тень-ост, сэр, – сказал он.
– Ну хоть отчасти к северу, – заметил Хорнблауэр.
На таком курсе они не приближались к Плимуту, но, по крайней мере, шансы поймать западный ветер у входа в Ла-Манш так были заметно больше.
– Ее