ты смешон. Я тебе не нужна. Вернее, столько, сколько ты хочешь, ты мною пользуешься, – а все остальное, что во мне есть, по-твоему, должно умереть? Я ни в чем не признаюсь и быть мертвой не намерена – в моем-то возрасте. Сама я скандала устраивать не буду. Все, больше я ничего не скажу, что бы ни сказал ты.
Она протянула руку, взяла со столика французский роман и начала читать. Сомс смотрел на нее, онемевший от бури в душе. От мысли о том мужчине Аннет стала для него почти желанной, и это открытие поразило его, как человека, не склонного к самосозерцанию. Не говоря ни слова, он вышел из гостиной и поднялся в свою галерею. Вот что значит жениться на француженке! Однако без нее не было бы Флер! Значит, свое назначение она исполнила.
«Аннет права, – подумал Сомс. – Я бессилен. Я даже ничего не знаю наверняка». Инстинкт самосохранения подсказал ему задраить люки, чтобы огонь погас от нехватки воздуха. Когда во что-то не веришь, то этого и нет.
Ночью он пришел к ней в спальню. Она приняла его так невозмутимо, словно между ними и не было никакой сцены. В свою комнату он вернулся со странным чувством умиротворения. Если чего-то видеть не хочешь, то и не нужно. А он больше не хотел. От этого ничего не выиграешь – ничего! Открыв ящик комода, Сомс взял из мешочка платок и рамку с фотографией Флер. Поглядел на нее немного и сдвинул этот снимок вниз, так что открылся другой – молодой Ирэн. Под уханье совы Сомс стоял у окна и смотрел на портрет. Сова ухала, розы, как будто ставшие краснее, вились, пахло липовым цветом. Боже! То было совсем другое! Страсть… Воспоминание! Прах!
VII
Джун вносит свою лепту
Скульптор, славянин и эгоист, в прошлом живший в Нью-Йорке, а теперь живущий в Лондоне и нуждающийся, – вот портрет того, кого можно было встретить вечерами в студии Джун Форсайт, что на набережной Темзы в Чизике. Борис Струмоловский выставлял здесь несколько своих работ – слишком современных, чтобы выставляться где-то еще. Вечером шестого июля он хорошо начал – с отчужденного и, пожалуй, даже христоподобного молчания, которое так восхитительно шло к его молодому широкоскулому лицу под блестящей девичьей челкой. Джун знала его уже три недели, и он по-прежнему казался ей гением. Связывая с ним надежды на будущее искусства, она смотрела на скульптора как на этакую Звезду Востока, забредшую на неблагодарный Запад. До сих пор в разговорах с нею он ограничивался воспоминаниями о Соединенных Штатах, чей прах отряхнул со своих ног, – стране, настолько, на его взгляд, варварской во всех отношениях, что он там почти ничего не продал, а только вызвал подозрения у полицейских, стране, как он сказал, без собственной расы, без свободы, равенства и братства, без принципов, традиций и вкусов – словом, без души. Ради собственного блага Борис Струмоловский покинул эту страну и приехал в то единственное место, где мог хорошо жить. Джун печально размышляла о нем в минуты одиночества, стоя перед его творениями – пугающими, но мощными и глубокомысленными (для тех, кому разъяснили их символический смысл). Осиянный своими волосами, как нимбом с фрески раннего итальянского Возрождения, и поглощенный собственным величием до полного безразличия ко всему остальному (несомненно, верный признак истинной гениальности!), Струмоловский тем не менее был одной из «хромоногих уточек» Джун, и этот факт настолько тронул ее теплое сердце, что едва не вытеснил оттуда Пола Поста. Она начала освобождать место в своей галерее, чтобы поместить шедевры Струмоловского, и сразу столкнулась с проблемой: Пол Пост лягался, Воспович кусался. Со всей силой своего таланта, в котором она им по-прежнему не отказывала, художники требовали, чтобы выставка их работ продлилась еще по крайней мере шесть недель. Поток американцев, пока не иссякший, скоро заструится в обратном направлении, а ведь он их надежда, их право на спасение – раз уж здесь, в этой отсталой стране никому нет дела до искусства. Джун уступила – ведь Струмоловский не будет возражать против того, чтобы они получили все возможное от американского потока, который он сам так яростно презирал.
Она преподнесла ему эту новость, когда в студии никого не было – только график Ханна Хобди, творившая в духе Средневековья, и Джимми Португал, редактор «Неохудожника». Сообщив Струмоловскому о том, что выставка его работ откладывается, Джун выказала неожиданную наивность, которой ее пылкая и щедрая натура не утратила даже после многих лет общения с миром нового искусства. Добрых две минуты Струмоловский не нарушал своего христоподобного молчания, и лишь когда голубые глаза Джун задвигались из стороны в сторону, как хвост нетерпеливой кошки, он сказал, что это типично для Англии – самой эгоистичной страны в мире, страны, которая сосет кровь других стран, уничтожая мозг и сердце ирландцев, индусов, египтян, буров, бирманцев и других славных народов, – для агрессивной лицемерной Англии! Этого и следовало ожидать, если ты приехал туда, где никогда не рассеивается туман, а все люди – слепые к искусству торгаши, охваченные жаждой наживы и грубым материализмом.
Услышав, как Ханна Хобди пробормотала: «Вот, вот!», а Джимми Португал хихикнул, Джун побагровела и внезапно выпалила:
– Тогда зачем же было приезжать? Мы вас не звали.
Это замечание настолько разнилось со всем тем, чего она дала основание от себя ожидать, что Струмоловский протянул руку и взял сигарету.
– Англия никогда не любила идеалистов, – произнес он.
Его слова глубоко задели в Джун что-то исконно английское. Возможно, в ней проснулось чувство справедливости, унаследованное от старого Джолиона.
– Вы живете за наш счет, – сказала она, – и нас же оскорбляете. По-вашему, это порядочно? По-моему, нет.
И Джун увидела то, что до нее видели многие, – толстую шкуру, под которой гении порой скрывают свою чувствительную натуру. На молодом открытом лице Струмоловского возникла самая что ни на есть язвительная усмешка.
– За ваш счет никто не живет, мы лишь берем то, что нам причитается. Вернее, только десятую часть этого. Вы пожалеете о своих словах, мисс Форсайт.
– Нет, – сказала Джун, – не пожалею.
– О, мы, художники, прекрасно знаем, для чего вы нас к себе берете: для того, чтобы выжать до капли. Мне от вас ничего не нужно! – И скульптор выдул облачко дыма, принадлежавшего Джун.
Ледяной ветер бурной обиды навеял ей решение.
– Очень хорошо, тогда вы можете забрать свои вещи.
Почти в тот же миг она подумала: «Бедный мальчик! Он ведь живет на чердаке, и, вероятно, ему нечем заплатить за такси. К тому же я прогнала его в присутствии этих людей! Отвратительно!»
Молодой Струмоловский яростно тряхнул головой, отчего его волосы – гладкие, как