вообразил Наполеона с усами! – а вместо прилизанной короткой прически с падающим на лоб вихром – длинные, по моде, волосы, которые, наверное, вились бы на висках, если бы не висели сейчас мокрыми крысиными хвостиками.
– Добрый вечер, сэр, – сказал Хорнблауэр.
– Добрый вечер. Лорд Хорнблауэр, если не ошибаюсь?
– Он самый.
Гость говорил на хорошем английском, но с заметным акцентом, причем вроде бы не французским.
– Должен извиниться за позднее вторжение.
Мистер Бонапарт указал на длинный стол, давая понять, что понимает всю важность послеобеденного отдыха для здорового пищеварения.
– Не стоит извинений, вы ничуть мне не помешали, – сказал Хорнблауэр. – И вы можете говорить по-французски, если вам так удобнее.
– Мне одинаково удобно говорить на английском и на французском, милорд. А равно по-немецки и по-итальянски.
Это опять очень не походило на императора – Хорнблауэр читал, что тот по-итальянски говорил с трудом, английского же не знал вовсе. Любопытный безумец. Впрочем, когда он указывал на стол, плащ распахнулся чуть шире, и Хорнблауэр успел приметить широкую ленту с блеснувшей на ней звездой. На этом человеке – Большой орел Почетного легиона, – значит он все-таки сумасшедший. Еще одна, последняя проверка…
– Как мне к вам обращаться, сэр? – спросил Хорнблауэр.
– «Ваше высочество», если вы будете так добры. Или «монсеньор» – это короче.
– Очень хорошо, ваше высочество. Мой дворецкий не сумел внятно передать, чем я могу служить вашему высочеству. Не откажите в любезности, сообщите, что я должен сделать.
– Это мне следует благодарить вас за любезность, милорд. Я пытался объяснить вашему дворецкому, что железная дорога вблизи вашего имения перекрыта. Поезд, на котором я ехал, остановился.
– Весьма прискорбно, ваше высочество. Эти новейшие изобретения…
– …Имеют свои недостатки. Как я понял, сильный дождь размыл то, что они называют выемкой, и сотни тонн земли сползли на железнодорожное полотно.
– И впрямь большая неприятность.
– Да. Мне дали понять, что рельсы расчистят не раньше чем через несколько дней. А у меня чрезвычайно спешное дело – оно не терпит задержки и на один час.
– Естественно, ваше высочество. Государственные дела всегда безотлагательны.
Речь безумца являла собой странную смесь здравомыслия и бреда, и на плохо скрываемую иронию он отреагировал вполне убедительно. Тяжелые веки чуть приподнялись, серые глаза взглянули на Хорнблауэра пристальнее.
– Вы говорите чистую правду, милорд, хотя, боюсь, не вполне это осознаете. Мое дело и впрямь чрезвычайно важно. От того, успею ли я в Париж, зависит не только судьба Франции, но и будущее всего мира – самый ход человеческой истории.
– Имя Бонапарта предполагает никак не меньше, ваше высочество.
– Европа катится к анархии. Ее рвут на части предатели, корыстолюбцы, демагоги, бесчисленные глупцы и негодяи. Франция, направляемая твердой рукой, может вернуть миру порядок.
– Слова вашего высочества абсолютно справедливы.
– Тогда вы оцените всю спешность моего дела, милорд. В Париже вот-вот начнутся выборы, и я должен к ним успеть. У меня сорок восемь часов. Вот почему я в проливной дождь дошел по грязи до вашего дома.
Гость глянул на свою заляпанную грязью одежду, с которой по-прежнему капала вода.
– Я могу предложить вашему высочеству сменную одежду, – сказал Хорнблауэр.
– Спасибо, милорд, но даже на это нет времени. Дальше по железной дороге, за злополучным оползнем и за туннелем – если не ошибаюсь, он называется Мэдстонским, – я могу сесть на другой поезд, который доставит меня в Дувр. Оттуда пароходом в Кале, поездом в Париж – к моей цели!
– Так ваше высочество хочет доехать до Мэдстона?
– Да, милорд.
Восемь миль по относительно приличной дороге – не такая уж чрезмерная просьба со стороны попавшего в беду незнакомца. Однако ветер юго-восточный… Хорнблауэр резко себя одернул. Пароходы не считаются с ветром, приливами и отливами, хотя человеку, всю жизнь ходившему под парусами, трудно это запомнить. У безумца вполне здравый план, как попасть в Париж. Там его, скорее всего, ради общественной и собственной безопасности запрут в приют для умалишенных. Даже возбудимые французы не станут причинять вреда такому забавному чудаку. Однако жестоко из-за прихоти безумца гонять кучера восемь миль туда, восемь миль обратно в ненастную ночь. Хорнблауэр оставил первую мысль дать незнакомцу карету и уже думал, как вежливо отклонить просьбу, не ранив его чувства, когда отворилась дверь гостиной и вошла Барбара – высокая, прямая, прекрасная и царственная. Теперь, когда Хорнблауэр сгорбился под тяжестью лет, они стали одного роста.
– Горацио… – начала Барбара и смолкла, заметив постороннего; впрочем, всякий, близко с нею знакомый (Хорнблауэр, например), немедля бы заподозрил, что она знает о присутствии гостя и в комнату зашла нарочно, чтоб на него взглянуть. Во всяком случае, очки она сняла заранее.
При виде дамы незнакомец почтительно вытянулся.
– Ваше высочество, позвольте представить вам мою супругу, – сказал Хорнблауэр.
Гость низко поклонился, подошел, взял руку Барбары и, вновь согнувшись пополам, коснулся ее губами. Хорнблауэр смотрел с досадой и злостью. Барбара очень по-женски любит, когда ей целуют руку, – любой негодяй может втереться к ней в расположение, если должным образом исполнит этот нелепый ритуал.
– Прекрасная леди Хорнблауэр, – сказал незнакомец. – Жена прославленнейшего моряка на флоте его величества, сестра великого герцога, но более всего известная как прекрасная леди Хорнблауэр.
Ни в обходительности, ни в осведомленности безумцу было не отказать. Однако его речь явно выбивалась из образа. Общеизвестно, что Наполеон был груб с женщинами и, по слухам, ограничивал разговоры с ними вопросом о числе