– Но… ищейки же бежали по следу!
– Рубашку Хаднатта протащили до реки на веревке.
– И… и все равно… – Не дожидаясь ответа, он угадал сам. – Те двести фунтов!
– Деньги, которые я у тебя попросила, – ответила Барбара без всякой пощады к себе. Вознаграждение в десять фунтов бесполезно, если кто-то готов потратить на его побег двести.
До Хорнблауэра наконец дошло. Его жена посмеялась над законом. Унизила флот. Она… и тут прилив достиг новой отметки.
– Тебя могли осудить! Отправить на вечное поселение в Австралию!
– Что с того? – выговорила Барбара. – В Австралию! Какая мне разница, если теперь ты знаешь? Если я утратила твою любовь.
– Милая! – Ничего другого он сказать не мог – так чудовищно несправедливы были ее последние слова. Мозг продолжал лихорадочно просчитывать, чем грозит Барбаре эта история. – Боннер… он может тебя шантажировать.
– Он виновен не меньше меня. – Ее голос звучал еще резче прежнего. И тут она невольно улыбнулась, как всегда, когда дивилась непредсказуемости своего мужа. – Ты думаешь только обо мне!
Это было сказано с бесконечной нежностью.
– Конечно, – удивленно ответил Хорнблауэр.
– Но ты должен думать о себе. Я тебя обманула. Предала. Злоупотребила твоей добротой, твоей щедростью…
Улыбка исчезла, из глаз хлынули слезы. Страшно было видеть, как скривились ее черты. Барбара стояла навытяжку, не смея закрыть лицо руками, не давая себе даже такой поблажки. Хорнблауэр обнял бы ее, если бы мог тронуться с места, но от изумления его сковал паралич, который еще усилила новая череда мыслей. Если история выйдет на свет, последствия будут сокрушительны. Половина мира решит, что Хорнблауэр – легендарный Хорнблауэр! – стал соучастником в побеге мелкого преступника. В истину никто не поверит, а если поверит, половина мира посмеется над Хорнблауэром, которого обвела вокруг пальца собственная жена. Перед ним разверзалась зияющая пропасть. Но другая пропасть была страшнее и ближе – горе на лице Барбары.
– Я сказала бы тебе в Англии, – говорила она, ничего не видя за слезами. – Об этом я думала перед ураганом. И тогда, в рубке, я собиралась сказать… после другого. И не успела. Я хотела прежде сказать, что всегда любила только тебя. А надо было начать с этого.
Она не оправдывалась, не молила, она была готова полностью ответить за свою вину. А тогда в рубке она сказала, что всегда любила только его. Изумление, растерянность, опасения – все ушло разом, а с ними и паралич. Осталась одна мысль: во всем мире важна только Барбара. Два шага – и Хорнблауэр привлек ее к себе.
– Милая! Любимая! – проговорил он, поскольку она, не верящая, ослепшая, не отозвалась на его объятия.
И тогда она поняла; и во всем мире не было такого счастья, такой безграничной гармонии. Хорнблауэр поймал себя на том, что улыбается. Он бы рассмеялся – у него была дурная привычка хихикать в критические минуты. Он бы смеялся и смеялся, однако рассудок подсказывал, что сейчас это будет неверно понято. Впрочем, улыбку он сдержать не мог и улыбался, целуя ее мокрые от слез губы.
Последняя встреча
Рассказ
Адмирал флота лорд Хорнблауэр сидел с бокалом портвейна в столовой Смолбриджской усадьбы, один за большим столом, и блаженствовал. В окна стучал ливень; то и дело налетал новый порыв ветра, и капли начинали барабанить по стеклу еще громче. Дождь лил без передышки уже несколько дней, и вообще весна в этом году выдалась необычно сырая. Для фермеров и арендаторов это означало, что урожай может погибнуть, еще не начав созревать. Хорнблауэр, предвидя их жалобы, мысленно поздравил себя с тем, что его финансовое благополучие не зависит от арендной платы. Как адмирал флота он получает свою тысячу фунтов в год, независимо от того, война сейчас или мир. Государственные ценные бумаги приносят еще три тысячи, так что нужда ему не грозит. Он может быть добр к арендаторам и, наверное, даже добавит к годовому содержанию Ричарда еще пятьсот фунтов: гвардейскому полковнику при дворе молодой королевы надо много денег на портного.
Хорнблауэр отхлебнул портвейна и вытянул ноги под столом. Огонь в камине приятно согревал спину. Два стакана превосходного кларета уже действовали в его желудке, помогая переварить воистину превосходный обед. В свои семьдесят два Хорнблауэр по-прежнему не испытывал никаких сложностей с пищеварением – еще один повод себя поздравить. Он счастливец, достигший абсолютной вершины флотской карьеры (адмиралом флота его назначили относительно недавно, и радость еще не успела притупиться), у него отменное здоровье, прекрасный доход, любящая жена, замечательный сын, многообещающие внуки и отличная кухарка. Можно с удовольствием допить портвейн, смакуя каждую каплю, а когда бокал опустеет, пойти в гостиную, где Барбара читает и ждет его у другого пылающего камина. Удивительным образом годы только ее красят: втянувшиеся щеки подчеркнули идеальную правильность скул, так же как седина составила неожиданный и очаровательный контраст безупречной осанке и легкости движений. Она так хороша, так грациозна и в то же время царственна. И завершающий штрих: последнее время ей приходится читать в очках, которые она всегда торопливо снимает в ожидании посторонних. Хорнблауэр улыбнулся этой мысли и снова отпил портвейна: лучше любить женщину, чем богиню.
Странно, что сейчас он так счастлив и так спокоен за будущее – после стольких лет мучительной неуверенности, стольких горестей, опасностей и невзгод. Смерть от пушечного ядра или ружейной пули, в морской пучине или от болезни, бесчестье и приговор военного трибунала – от всего этого он прошел на волосок. Он бывал глубоко несчастлив, терпел нужду, даже голодал – и все это позади. «Весьма отрадно», – сказал Хорнблауэр себе; даже годы не излечили