Думая о своем заде, Борман, как бы мысленно, чувствовал зад этого парня. Это Мартина Рейхстаговича очень сильно беспокоило. Однако, мысль о побеге не покидала его, тем более, что некий старик из второй палаты, называющий себя Уинстоном Черчилем, пообещал устроить над Борманом суд и привести в исполнение приговор, который уже заранее был вынесен — двадцать пять ударов в нижнюю челюсть, посредством, специально приготовленного для этой экзекуции, кастета. Кастетов же Борман не любил.
Поздно ночью, когда обитателям дурдома снился семнадцатый сон из одного достаточно известного сериала о советском шпионе, Мартин Рейхстагович решился на побег. Он давно думал над планом Рузвельта — план был хорош, но Рузвельта не хотелось брать с собой. И поэтому, Борман приготовил новый план побега.
Ночью, ударом ноги вышибается окно в процедурном кабинете и через него готовится выход во двор, посредством мощнейшего удара по стальной решетке, прикрепленной к окну.
Окно находилось на четвертом этаже. Это долго смущало мелкого пакостника, так как он с детства боялся высоты. Но после долгих размышлений, он нашел выход — из пододеяльника, простыни и наволочки должна быть скручена неплохая веревка.
Дул холодный московский ветер, его порывы достигали стальных прутьев решетки, издавая таинственный свист, который будоражил мелкого пакостника, рождая в нем чувство страха. Но страх предстоящей экзекуции был несоизмеримо больше и поэтому, Борман решился идти напролом.
— Сейчас или никогда! — прошептал он и ударил табуреткой по голове невинного санитара так, что тот не успел даже ойкнуть.
Мартин Рейхстагович на минуту затаился. В палате был полумрак, и только огромная тень Бормана дрожала на стене в такт постукиванию зубов.
Отдышавшись, Борман поставил оглушенного санитара «раком» и вместе с ним вышиб стальную решетку. Путь к свободе был открыт и Мартин Рейхстагович не заставил себя ждать.
ГЛАВА 5. УЗНИК БУТЫРСКОЙ ТЮРЬМЫ
«Никогда не прощу себе той гаденькой нелепости, которую совершил я на Кубе! Никогда, батеньки мои, никогда! Это же надо, заядрени его мать, поддаться такой ловушке! Я же еще с тридцать третьего знал, что Штирлиц — это не Штирлиц, а полковник, да какой там полковник, тогда он не был полковником… Не важно! Исаев — он и есть Исаев! Ну, хоть бы пива тогда дал! Ан, нет! Заколотил в ящик — и в Москву! И это та скотина, что всегда соблазняла мою жену! И это тот человек, которому я доверял и нежно, no-отечески любил! Гад! Тварь! Подлый трус и предатель, и еще этот… как его… злыдня… вот!» — думал узник Бутырской тюрьмы Адольф Гитлер.
Гитлер был не похож на самого себя. Его былые важные усы поседели и осопливились тринадцатилетним слоем грязи и пыли, оседавшей на бывшего фюрера c 1945 года. Пол в камере был грязный и скользкий. По стенам прокладывали себе караванные пути таинственные насекомые, неизвестные по сей день просвещенной науке. Весь вид Гитлера как бы сливался со всей этой грязью и зловонием. И только грустные глазки, горящие в таинственном мраке темницы, оставались такими же, какими они были тогда, в сорок пятом, когда фюрер стоял на коленях перед Евой Браун и просил у нее вечной любви, несмотря на свою импотенцию.
«Какая подлость с его стороны! — плакал Адольф. — Какая непростительная самоуверенность с моей! Ну, хоть пива бы дал! Скотина! Russisch Schwein! Schwein! И это после всего того, что я сделал ему хорошего! Да я его бы мог сгноить в казематах Мюллера в один присест, как гноят меня здесь! А он, скотина, даже пива не дал!»
Гитлер посмотрел на алюминиевую кружку, стоящую рядом с парашей, и еще раз вспомнил о кубинском пиве, думая про содержимое этой кружки — тухлая вода, разведенная слабым раствором рыбьего жира, марганцовки, свежего парного молока и шампанского. Такую адскую жидкость, специально для Гитлера, придумал Сталин и ее, вот уже тринадцатый год, подавали к завтраку, обеду и ужину великого фюрера.
Но не только питье беспокоило Адольфа. Еда, которой его пичкали все эти годы, была приготовлена на основании особых рецептов, разработанных Министерством здравоохранения еще в 1947 году. Автором и душой проекта был Штирлиц. На завтрак Гитлеру подавали полусвежую тушенку, пропитанную особым раствором рыбьего жира. На обед — суп из говядины, предварительно обжаренной в рыбьем жире. На ужин — свежую тушенку, пропитанную слабым раствором марганца, серной кислоты, мышьяка и другой гадости, о которой знал только Штирлиц.
Сталин, изучив рецепты полковника Исаева, присвоил ему звание Героя Советского Союза, c вручением ему золотой звезды и двух ящиков отборной «магаданской» тушенки, где на банке было выгравировано:
Made in Magadan
Special for shtandartenfurer SS fon Shtirlitz
Штирлиц тогда прослезился и, вытянувшись по стойке «смирно», прокричал:
— Служу Советскому Союзу! Слава ВКП(бе), Родине и Сталину!
За неправильное произношение слова «бе» и немецкий акцент в слове «Сталину», Штирлиц был отправлен на работу в Антарктиду, на поиск укрывшегося там троцкистско-зиновьевского блока.
Но таинственный узник бутырской тюрьмы всего этого не знал и поэтому, не мог насладиться тем обстоятельством, что Штирлиц чуть не окоченел во льдах Антарктики, откуда еле унес ноги в 1953 году, и то благодаря смерти Великого учителя.
В воскресенье десятого, ноября одна тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, в полночь, дверь в камеру Гитлера открылась, и на пороге показался грузный человек, лет сорока, c физиономией головореза и руками, напоминающими пятидесятикилограммовые гантели.
— Гражданин Гитлер, на допрос! — заревел он голосом, из-за которого у несчастного фюрера произошел сердечный приступ.
Когда Гитлер очнулся, он почувствовал себя привязанным к стулу, увидел ту же наглую физиономию, яркий свет и Никиту Сергеевича Хрущева, сидящего за большим письменным столом.
Гитлер сразу узнал его. Еще тогда, в 1955 году, когда он получил единственную посылку из Аргентины от Евы Браун, он увидел, как на обертке, в которую были завернуты бананы, красовалось простое лицо советского лидера с большим кукурузным початком в руках. Вот и сейчас, тоже лицо смотрело на унылого Гитлера, пронзая его гадкой улыбкой и безжалостью.
Хрущев встал, подошел к Адольфу Гитлеру, плюнул ему в лицо и сказал:
— Ну что, будем говорить?
Гитлер заморгал глазками и, плача, на русско-немецком языке сказал:
— Я не знаю, о чем говорить!
— Ах, ты не знаешь, собака?
— Клянусь Евой Браун!
— Он не знает!
Хрущев сделал невидимый жест, и Гитлер получил жесткий удар по почкам.
Никита Сергеевич застыл в улыбке и прорычал:
— Как я тэбэ нэнавижу! Ну что, будешь говорить?
— Буду! — простонал бывший правитель Третьего Рейха.
— То-то! Говори, скотобас!
— О чем говорить?
— Ах, ты не знаешь о чем говорить? — и Первый вновь сделал невидимый жест.
Гитлер взвыл и громовым голосом закричал:
— На по-о-о-мощь!
— Ори, ори, арийская cpaka! Здесь тебе помогу только я! Ну что, будешь говорить!
— Буду! — снова заблеял Гитлер.
Хрущев вновь встал, подошел к хныкающему Гитлеру и тупо уставился в его глаза. Ни капельки жалости не пробудилось у закаленного коммуниста. Было видно, что это ему даже доставляет удовольствие. Никита Сергеевич, после стычки с Брежневым, был ужасно зол и решил отыграться на несчастном узнике Бутырской тюрьмы. Поэтому, он опять плюнул в грязное лицо Адольфа и диким голосом закричал:
— Ховори, сволочь!
Фюрер вздрогнул и потерял сознание. Когда он пришел в себя, то снова увидел те же мрачные стены своей камеры, смазливую лампу, алюминиевую кружку с тухлой водой, тарелку с тушенкой и грузного парня с резиновой дубинкой и звериными глазами.
— Штирлиц — скотина и русский шпион! — прошептал Адольф Гитлер и во второй раз потерял сознание.
ГЛАВА 6. СТРОГИЙ ВЫГОВОР
Штирлиц в сорок третий раз перечитывал только что полученную шифровку и никак не мог понять ее смысла.
«Алекс — Юстасу.
Юстас, вы — осел!
Алекс».
Сорок три сигареты были выкурены, бутылка отличного американского бренди выпита, двенадцать банок тушенки съедено, однако, смысл шифровки ускользал от Штирлица. Но помня о долге перед Родиной, Штирлиц вызвал связную. «Выдержка — оборотная сторона стремительности!» — подумал полковник Исаев и продиктовал Родине следующее послание:
«Юстас — Алексу.
Сам — дурак!
Юстас».
Центр не замедлил с ответом:
«Алекс — Юстасу.
Вы что себе позволяете?
Алекс».
Штирлиц опять ничего не понял, но помня о долге, ответил: