апатично; ни один не сделал попытки ему помочь, и только Барбара протянула руку. Ветер все так же раздувал ее волосы. Хорнблауэр втиснулся рядом, затянул узлы, снова взял ее за руку и почувствовал ответное пожатие. Теперь у них осталась одна задача – выжить.
Помимо прочего это означало не думать о жажде. Желтоватый свет померк, сменившись ночной тьмой. Не думать было трудно, и теперь Хорнблауэра терзала мысль, что Барбара испытывает такие же муки. Поделать ничего было нельзя, только стоять и терпеть вместе с ней. Ветер из раскаленного сделался почти прохладным, и Хорнблауэра пробила дрожь. Он повернулся в путах и обнял Барбару, прижал к себе, чтобы согревать своим телом. Всю ночь матрос сбоку заваливался на него, все тяжелее и тяжелее, так что Хорнблауэру приходилось выпускать Барбару из объятий и отталкивать его. На третий или четвертый раз тело безвольно упало от толчка, и стало ясно, что матрос умер. Теперь у мачты сделалось свободнее, и Хорнблауэр помог Барбаре прислониться спиной. Он надеялся, что так ей будет немного легче. У него самого ноги мучительно затекли, все мышцы ныли от усталости, хотелось одного: сдаться, лечь на палубу и умереть, как тот матрос слева. Однако Хорнблауэр держался, не столько ради себя, сколько ради жены, больше из любви, чем из гордости.
Ветер стал не только прохладнее, но и слабее. В те черные ночные часы Хорнблауэр поначалу не допускал надежды, но чем дальше, тем неоспоримее было, что ураган сменился крепким штормом, а чуть позже осталось только признать, что это не более чем брамсельный бриз, при котором хватило бы одного рифа на марселях. Качало по-прежнему сильно: море всегда успокаивается медленнее. «Красотка Джейн» все так же переваливалась с боку на бок и с носа на корму, подпрыгивая вверх и ухая вниз, но волны, которые прокатывали через нее, стали куда ниже. Вода не доходила до пояса, а плескала у колен; Хорнблауэра больше не обдавало брызгами с ног до головы.
И тут он заметил кое-что еще. Ливень! Вода потоками низвергалась с небес. Он поднял лицо и поймал пересохшим ртом несколько драгоценных капель.
– Дождь! – крикнул он Барбаре в ухо и высвободился из ее объятий – довольно грубо, торопясь не потерять ни мгновения.
Затем стянул рубашку, разрывая в клочки, чтобы вытащить из-под тросов, и подставил ее хлещущему во тьме ливню. Рубашка насквозь пропиталась морской водой; Хорнблауэр поочередно то выжимал ее, то вновь расправлял под дождем. Наконец он выдавил немного воды себе в рот: все еще соленая. Через некоторое время попробовал вновь, отчаянно желая, чтобы ливень не ослабевал, а пелена брызг стала чуть менее плотной. Воду, выжатую из рубашки, уже можно было считать пресной. Он прижал мокрую ткань к лицу Барбары и прохрипел ей в ухо: «Пей!»
Она подняла руки, схватила рубашку и принялась высасывать из ткани бесценную влагу. Хорнблауэра трясло от желания поторопить жену, пока ливень не перестал; в темноте она не могла знать, что он ждет своей очереди. Наконец Барбара вернула рубашку, и Хорнблауэр дрожащими руками расправил ткань под дождем. И вот долгожданные мгновения настали. Он пил, запрокинув голову, полубезумный от счастья, выжимал рубашку и жадно вбирал глоток за глотком.
Надежда и силы вернулись вместе – полпинты воды изменили все. Хорнблауэр поднял рубашку над головой, чтобы вновь намочить и вернуть Барбаре, а когда та напилась, повторил то же для себя. Только выжав ткань до конца, он внезапно понял, что дождь перестал, и пожалел, что не сберег ее на будущее. Впрочем, укорять себя не стоило: вода бы все равно вытекла, а та, что осталась, из-за брызг в воздухе через несколько минут сделалась бы негодной для питья.
Теперь он соображал лучше и трезво решил, что ветер быстро стихает. На это указывал и ливень, который часто следует за пронесшимся ураганом. А небо над правой раковиной приобрело легчайший розовый оттенок – то была не зловещая желтизна урагана, а заря нового дня. Хорнблауэр нащупал узлы, державшие его у мачты, постепенно распутал их и сделал шаг. Тут суденышко накренилось, и он с плеском рухнул в воду, по-прежнему заливавшую палубу. Блаженством было сидеть так, просто сидеть, сгибая и разгибая колени, чувствуя, как жизнь возвращается к занемевшим ногам; он был бы на небе, на седьмом небе, если бы мог уронить голову и заснуть.
Однако именно этого делать было нельзя. Сонливость и телесное утомление надо стоически терпеть, покуда остается шанс выжить. Хорнблауэр встал и на ватных ногах подошел к мачте. Он освободил Барбару, чтобы та смогла наконец сесть, помог ей прислониться спиной к мачте и вновь затянул линь. Так она сможет спать. Барбара настолько устала, что не заметила трупа в ярде от себя. Хорнблауэр перерезал линь, держащий мертвеца, и, когда палуба накренилась, оттащил того в сторону, прежде чем вернуться к трем живым. Они уже распутывали узлы; и когда Хорнблауэр подошел, чтобы помочь, сперва один, затем второй хрипло попросили пить.
Они разевали рот беспомощно, как птенцы. Хорнблауэр понял, что ни один из них не догадался в ливень намочить рубашку; наверняка они ловили капли открытым ртом, но так не напьешься. Он глянул на горизонт и увидел один или два дождевых шквала, однако никто не мог предсказать, пройдут ли они над «Красоткой Джейн».
– Придется вам подождать, ребята.
Он прошел на корму к штурвалу и нактоузу. Найветт висел на стропах, мертвый. Хорнблауэр отметил этот факт; кратким реквиемом капитану стала мысль, что если тот вчера вечером был при смерти, это отчасти извиняет его бездействие. Еще один труп лежал на палубе под ногами у шестерых живых. Из команды в шестнадцать человек уцелели девять. Четверо исчезли без следа: надо думать, их смыло за борт. Хорнблауэр узнал среди выживших второго помощника и стюарда – все они, даже помощник, так же хрипло и жалобно просили пить. Он дал им тот же суровый ответ и добавил:
– Выбросьте мертвецов в море.
Теперь надо было разобраться, в каком положении все выжившие. Хорнблауэр прошел на корму и глянул вниз.