повинуйся приказам людей, поставленных руководить тобой. Никто из нас не бог, все мы простые смертные, и каждый из нас может ошибаться. Но это не даёт тебе права на неповиновение. Если надсмотрщик неправ и ты не убедил его в своей правоте – ты всё равно должен выполнить его приказ, а потом уже только пожаловаться на него управляющему. Если неправ и управляющий – есть ещё и я. Если неправ и я – на меня тебе жаловаться уже некому, но ты всегда можешь попросить продать тебя. Как знать, вдруг я не откажу?
– Я же сказал, господин, что не хочу этого. У тебя неплохо служится, раньше было гораздо хуже…
– Хорошо, оставим это. А теперь – рассказывай, в чём неправы надсмотрщик и управляющий, – наказал я его сразу, по факту проявленного неповиновения и не вникая в детали, поскольку дисциплина обязательна в любом случае, но теперь по справедливости следовало выслушать и его. – Говори смело, не бойся. Своё наказание ты уже понёс, и я не наказываю за одну и ту же провинность дважды.
– Я сделал свою работу гораздо быстрее остальных и хотел отдохнуть, пока они доделывают свою. Разве это не справедливо? А надсмотрщик не дал мне никакого отдыха, а заставлял помогать неумелым! Разве я виноват в том, что другие не додумались сделать так, как я, и не последовали моему примеру?
– А что ты сделал?
– Он сначала обрезал только нижние виноградные гроздья, до которых легко дотягивался рукой, а потом привязал нож к длинной палке с сучком и обрезал верхние прямо с земли! – заложил его надсмотрщик.
– Молодец, хорошо придумал! – одобрил я. – Чтоб завтра так работали все! А он остаток сегодняшнего дня будет отдыхать. Завтра – поставить его на лёгкую работу. Если он придумает и сумеет сделать быстрее и её – будет отдыхать после того, как научит тому же и остальных. И доложить мне, чтобы я знал о его заслугах. И так поступать с каждым, кто придумает, как сделать работу легче и быстрее, если при этом не пострадает качество!
Для уборки урожая я уже особого выигрыша от изобретательности работников не ждал, тут за века и тысячелетия всё давно обсосано – ну, разве только вот этот парень снова придумает ещё какую-нибудь кружку с крышкой на палке вроде той, что мой дед применял при сборе яблок, а так – вряд ли уже. Но впереди работы серьёзные и для людей непривычные, и должный творческий настрой следует выработать у них загодя. С той же соломой ведь отлично придумали.
Собственно, уборка соломы жаткой, для чего её просто опустили пониже, была моим личным бзиком – мне уж очень не понравилась практика её сжигания на корню. Это, можно сказать, облегчённый вариант подсечно-огневого земледелия, при котором почва удобряется золой, но ценой выгорания органики. Если раз за разом на том же самом поле пшеницу сеять, то оно смысл имеет, потому как при этом выжигаются и семена сорняков. Но кто же теперь так делает? Давно уже после пшеницы все сеют ячмень, который давит сорняки, а после него – бобовые. Ну и какой тогда смысл жечь на корню солому? Как раз этот способ хозяйствования, унаследованный от старины, вкупе с перевыпасом скота на одних и тех же пастбищах, и сделал Сахару такой, какой мы её знаем. Но произошло это, конечно, за века, а не за десятилетия или годы. За те полвека, по истечении которых эти земли уж точно не будут принадлежать ни мне, ни моим потомкам – я-то ведь знаю, что тут будет происходить через пятьдесят лет, и дожидаться этого не стану – здешняя земля ещё не опустынится. Это сделают потом уж только римляне с их куда более интенсивным землепользованием. Но меня чисто психологически нехило давит жаба. В Киргизии, где я начинал служить срочную, опавшие сухие листья с земли сметали и сжигали. Собственно, так делалось всегда и везде, но ведь Средняя Азия – засушливый регион с тонюсеньким слоем плодородной почвы, и там лишать её органики – экологическое преступление. Сами собственными руками творили пустыню! То же самое будет и здесь в наше время, и мне не хочется прикладывать к этому и своих рук. Пусть римляне делают это сами и пеняют потом на себя, а моя совесть будет чиста. Вместо этого я велел, чтобы срезанную у самой земли солому сожгли на вымощенном камнем дворе, а золу снова разбросали по полям перед их вспашкой. Немножко лишней работы, это да, но зато устраняются все минусы от удобрения золой при сохранении всех плюсов. Отставание потом легко наверстали за счёт того, что пахали острыми лемехами, предварительно доработанными кузнецом. Даже ещё и вперёд вырвались, что позволило в свою очередь закончить побыстрее начатое после окончания жатвы пересаживание кустарникового дуба из леса на межевые полосы виллы, листья которого предназначались на корм гусеницам.
Первый поход за дубовым кустарником я возглавил сам, но прихватил с собой Мунни и пару рабынь с виллы, которых озадачил поиском шелкопряда – или гусениц, или коконов, что попадётся. Под руководством знавшей своё дело индогречанки помощницы быстро нашли и собрали на дубовых ветках десятка четыре гусениц нужного нам вида.
Этого было для начала достаточно, но тут Мунни захотелось их ещё кое в чём просветить. Кончилось это довольно неожиданно – отчаянным визгом одной из рабынь. Неожиданно в том плане, что баб я ведь на это дело отобрал специально таких, которые насекомых не боялись. На этом-то одна из них и погорела. Когда «наставница» показала им скопление волосатых гусениц походного шелкопряда, эта дурёха вздумала взять одну рукой – ну и, конечно, «обожглась».
– Зато теперь они будут знать, каких гусениц брать нельзя, – сообщила Мунни. – Меня и саму родители тоже так учили.
По такому случаю я обговорил с ней то, о чём уже слыхал от Наташки. Рабыня тоже подтвердила, что коконы походного шелкопряда для работы не годятся, поскольку ядовитые волоски остаются в них – и пряхе мучения, и ткачу, да и готовый шёлк в итоге получается «жгучим», а кому такой нужен? Поэтому им всем на Косе родители с детства показывают походного шелкопряда и демонстрируют его полную непригодность в дело. А то ведь соблазнительно – коконы все вместе, находить и собирать легко. Вот насчёт этой соблазнительности и я тоже подумал, глядя на многочисленное копошащееся скопление. Потом, приглядевшись повнимательнее, заметил одну гусеницу с краю, волоски которой были заметно короче, чем у соседних. Указал на неё индогречанке –