Читать интересную книгу "Упражнение на доверие - Сьюзен Чой"

самый очевидный соперник, на самом деле – нет. От Уильяма шел запах дезодоранта, мужественный и промышленный – будто он переборщил с моющим средством. Уильям, красивый, светловолосый, стройный, элегантный, умел танцевать, сохранил некую генетическую память о традициях учтивости – как подать девушке пальто, как подать руку при выходе из машины, как придержать дверь, – чему явно не могла научить его безумная мамаша, потому что она пропадала по двадцать часов на двух работах, а когда и была дома, запиралась в спальне и отказывалась помогать детям, Уильяму с двумя сестрами, даже готовить или убираться, не говоря уже о такой роскоши, как домашка; чего только не узнаешь о четырнадцатилетних одноклассниках за какие-то недели, если ты ученик Театрального в КАПА. В Уильяма втюрились христианка Джульетта, толстая Пэмми, Таниква-танцовщица и ее адъютантки Шанталь и Энджи, визжавшие от удовольствия, когда Уильям раскачивал и наклонял Таникву низко над полом или кружил ее по залу, как волчок. Уильям не излучал особой страсти, разве что к танго с Таниквой; у его энергии не было сексуального жара, как у его пота не было запаха. Сейчас Дэвид держался от него подальше, даже пятку не задел. Следующий – Норберт: маслянистый запах прыщей. Колин: запах его нелепого клоунского афро. Эллери, у которого запахи маслянистости и волос сочетались чуть ли не аппетитно, почти привлекательно. Наконец, Мануэль – как говорилось в анкетах, «латиноамериканец», которых в КАПА почти не было, несмотря на их огромную численность в городе. Возможно, этим и объяснялось его поступление, – возможно, он здесь просто для галочки, чтобы школа получала финансирование. Неловкий, молчаливый, без заметных талантов, с сильным акцентом, которого он явно стеснялся. Без друзей даже в этом рассаднике близости, хотя ее так часто искали и так легко давали. Запах Мануэля – это пыльный запах его нестираной вельветовой куртки с подкладкой из искусственной овчины.

Дэвид двигался – полз ловко, проворно, не обращая внимания на возню, чирканья и вдохи. Вон тот узел шепотков и благоухающих средств для волос – Шанталь, Таниква и Энджи. Когда он проползал мимо, кто-то из них ухватил его за задницу, но он не замедлился.

Сара почти сразу поняла, что джинсы ее выделяют, как брайль. Легче узнать только Шанталь. Та каждый день без исключения приходила в кардигане до бедер, очень ярком – алом, цвета фуксии или морской волны, – туго стянутом ремнем с двумя петлями и панковскими заклепками. Кардиганы разные – ремень один или, может, несколько одинаковых. Как только свет погас, кто-то подобрался к Саре и щупал-лапал, пока не нашел груди, а потом с силой сжал, словно надеялся выдавить сок. Норберт, не сомневалась она. Пока свет горел, он сидел рядом, пялился на нее, как обычно. Она уперлась ладонями в пол и с силой пихнула обеими ногами, пожалев, что пришла в балетках, уже чумазых и посеревших, а не в своих ботинках с острыми носками, тремя пряжками и металлическими наконечниками на каблуках; их она недавно купила на заработок с утренних смен по выходным в пекарне «Эсприт де Пари», из-за которых приходилось вставать в шесть каждый день недели, хотя часто она не ложилась до двух. Извращенец, кем бы он ни был, молча укатился в темноту, даже не пискнув, и дальше она передвигалась на руках и ногах, по-крабьи, задницей к полу, сдвинув колени. А может, и Колин. Или Мануэль. Мануэль, который никогда на нее не пялился, никому не смотрел в глаза, чей голос она, может, даже еще не слышала. Вдруг его распирает от агрессии и похоти? «…Что только не найдется в темноте. Это – холодное, это – угловатое и не реагирует, если дотронуться. Это – теплое, с округлыми формами; если положить на него руки, оно поддается…» Голос мистера Кингсли, пронизывающий тьму, должен был их раскрыть – здесь все должно было их раскрыть, – но Сара закрылась и отрастила дикобразьи иглы, она неудачница, ее недавний шекспировский монолог – ужасен, тело – непослушное, все дерганое.

Больше всего на свете она боялась столкнуться с Джульеттой или Пэмми – беззастенчивыми и непосредственными, как дети. Они-то с удовольствием ласкают все, что попадется под руку.

Попалась. Рука схватила ее за левое колено, ладонь прошла по бедру, по завивающимся стежкам. Сара чувствовала ее тепло через джинсы. И в животе возникла пустота, беззвучно распахнулся люк, словно голос мистера Кингсли был приставучим ветром, безуспешно трясшим замок, который теперь открыла эта рука.

Рука осталась на бедре, а другая нашла ее правую ладонь и подняла, приложила к бритому лицу. Взяла ее большой палец, вялый и беспомощный, подвинула и прижала так, словно хотела оставить отпечаток. Сара почувствовала под подушечкой маленький бугорок, словно укус комара. Родинка Дэвида – плоская, шоколадного цвета, диаметром с ластик карандаша – у самой кромки губ на левой щеке.

До этого момента в их поверхностном знакомстве родинка не обсуждалась. Какие четырнадцатилетние обсуждают родинки или хотя бы обращают на них внимание? Но про себя ее Сара отметила. Про себя Дэвид знал, что она отметила. Это его знак, его брайль. Ее рука уже не просто лежала на лице, а держала его, словно поддерживала всю голову на шее. Ее большой палец скользнул по его губам – таким же узнаваемым, как родинка. Полные, но не женственные, ближе к обезьяньим. Почти как у Мика Джаггера. Его глаза, хоть и маленькие, были глубоко посажены и напоминали голубые агаты. И в них было что-то разумно свирепое. Красив не на традиционный манер, но и зачем?

Дэвид взял ее большой палец в рот, мягко прикоснулся языком, не стал его облизывать, а выцеловал обратно, чтобы тот снова лег на губы. Она провела по губам пальцем, словно измеряла их.

Голос мистера Кингсли, должно быть, длился, продолжал свои указания, но они его уже не слышали.

Дэвид никогда так не смаковал поцелуй. Его словно пронзила страсть, и на этой страсти он повис, воспарил от боли. Поднялись его руки, в тандеме, и сомкнулись на ее груди. Она содрогнулась и прижалась к нему, и тогда он чуть отодвинул руки, чтобы лишь касаться ладонями сосков, натянувших тонкую ткань хлопковой футболки. Если у нее и был лифчик, то это был лишь намек на лифчик – так, шелковый лоскуток, охватывающий ребра. В его разум соски пролились в виде твердых поблескивающих самоцветов – бриллиантов, кварца и тех многогранных пучков горного хрусталя, что выращивают в банке на нитке. Ее груди были идеально маленькие – ровно под размер его ладони. Он их взвешивал и измерял, изумляясь, поглаживая ладонями или кончиками пальцев, одинаково, снова и