Читать интересную книгу "Упражнение на доверие - Сьюзен Чой"

каждым подтверждением его исчезновения Сара чувствует себя все более измученной и обнаженной, словно ее миг отчаянного самозабвения по-прежнему длится на глазах всего изумленного класса. Уроки Движения будут проходить в Черном Ящике; они приходят, когда уходят старшекурсники, и Сара видит, как Дэвид задержался с Эрин О’Лири. Эрин – четверокурсница, миниатюрная блондинка, с безупречным личиком, торжественным от осознания своего превосходства. У Эрин уже есть работы в кино, карточка Гильдии киноактеров. Она водит бледно-голубой кабриолет «Карманн-Гиа». Само число ее превосходств нелепо – она какой-то неправдоподобный, вымышленный персонаж. Ее изящное тело с идеальными изящными бедрами, изящными грудями и компактной задницей ловит всеобщее внимание словно неводом. Парни, даже четверокурсники, ее боятся; по слухам, она встречается с настоящими известными актерами, с которыми знакомится на этих своих съемках. Девушки ее ненавидят. Вокруг нее колонна разреженного воздуха, но социальная изоляция ее не смущает: она здесь только потому, что бросать школу неприлично. В следующем году она поступит в Джульярд.

– Ты куда? – спрашивает ее Дэвид.

– На комедию эпохи Реставрации. А ты?

– Движение.

– Фу, ненавижу. Нам теперь в душ.

– Да ты в порядке, – отвечает Дэвид, и Эрин очаровательно смеется. Такая идеально, умилительно маленькая, что макушка ее глянцево-светлых волос едва достает ему до подбородка. Она смотрит на него сверху вниз, такая безропотно покорная. Девушка, которая может все, что хочет. Может встречаться со второкурсником, если хочет. Возвеличить его.

Сара врывается в Черный Ящик, ослепнув от откровения. Ее щеки, подмышки, промежность зудят от игл жара – ее знакомые стигматы. Ребра хрустят в сжатом кулаке груди, как сухие сучья.

– Добро пожаловать! – лучится улыбкой миз Розо. – Добро пожаловать на Движение. – И сразу же велит забыть про стулья, про книжки-куртки-сумочки и выйти на большую квадратную платформу.

Саре трудно освободиться от горы книг, папок, блокнотов на спиральках, с потрепанным, частично усвоенным «Тропиком Рака» в мягкой обложке сверху, словно вишенкой на торте; она прижимала стопку к груди, будто щит или бинт, и, расставаясь, чувствует физическую боль. Грудь стонет от обнажения. Она с трудом стоит на ногах. Дэвид где-то сзади, она это чувствует, – смотрит на нее? Пока она не может оглянуться и посмотреть в ответ? А может, на нее смотрят все. Все знают ее беду. Вчера, стараясь сбежать от непонятного отсутствия Дэвида, которое она наконец-то понимает, Сара поднялась в колосники, на самый верх над сценой, но вместо одиночества нашла Пэмми, Пэмми с раскрасневшимся и липким от слез лицом. В семи метрах над землей им было некуда деваться, кроме как заговорить, – двум девушкам, принужденным школой к большей близости, чем с кем угодно в мире, и все же двум девушкам, не говорившим друг другу ни слова больше необходимого. «Ты его любишь, да?» – спросила Пэмми.

Черный Ящик – это черный ящик и был: темный зал с большой сценой-платформой посередине, низкой, чтобы подниматься без лестницы, с четырьмя трибунами по сторонам и проходами вокруг платформы и вокруг трибун. Во время выступлений черные завесы превращали проходы за трибунами в закулисье – четыре бархатных укрытия, порой полезных, чтобы спрятаться, – но сегодня завесы подняты, ящик раскрыт всем стенам и далекому потолку за перекрестьем мостиков осветителей. И они должны идти, идти, идти – двигаться, двигаться, двигаться! – по этому чудесному пространству; они обязаны освободиться и исследовать каждый его дюйм. Не по мостикам или лестницам, нет. (Смех.) «Ну ладно, умники! Исследуйте каждый наземный дюйм. В литературе есть так называемое автоматическое письмо. Пишешь, не опуская ручку. Ручка должна двигаться и двигаться; может, она пишет „Какого хрена я пишу?“» (Снова смех, они шокированы и очарованы ругательством. Ее ругательство, тронутое акцентом, больше очаровывает, чем шокирует. Неужто они будут ее уважать?) «Что ж, непрерывное движение ручки раскрывает тайны внутри человека. И если это может всего лишь ручка, тогда на что способно все тело? Пусть тело ведет вас. Ваш единственный приказ ему – не прекращай движение. В остальном оно за главного! А я помогу вам с музыкой».

О нет, точно не будут. Это уже полный бред. А уж что за музыку она ставит! Кэт Стивенс. The Moody Blues. А значит, идти-идти-идти они будут разве что сатирически – строя друг другу рожи, размахивая руками, пружиня на пятках, комично ускоряясь и маршируя, как роботы. При каждой встрече Норберт и Колин корчат нелепые гримасы. Потом при каждой встрече корчат нелепые гримасы и высоко подпрыгивают, не сбиваясь с шага. Их поведение заражает, эволюционирует. Большинство парней обожают «Монти Пайтон» и за обедом позорятся перед девчонками, безупречно и совершенно не смешно разыгрывая сценки, которые их самих, исполнителей, повергают в хохот. В Черном Ящике парни изображают «глупые походки»[2], а потом, не прекращая движения, изображают нелепое падение, чтобы показать, что их повергает в хохот. В общем и целом девушки становятся все серьезнее, а парни – все карикатурнее. Девушки уже не идут – они скользят, парят, рассекают. Музыка сменяется на классику без слов. Девушки ускоряются. Добавляется дополнительное измерение: высокая скорость без столкновений. Они плетут движением безумный гобелен; кое-кто непредсказуемо сменяет траекторию в надежде на столкновение. Что бы они ни делали, как бы ни старались разозлить миз Розо, та только кричит со стороны:

– Хорошо!

– Двигайтесь! Двигайтесь! ДВИГАЙТЕСЬ!

– Ага! У вас что-то получается.

И правда. Глупость почему-то отмирает. Все театральные формы движения: «глупые походки» и нелепые падения, но и размахивание руками («Я беззаботен!»), и намеренная смена направления («Я бунтарь!») – выветриваются из зала. Вместо них понемногу растет неожиданная общность. Наверное, самое важное – забыт стыд. Сами того не заметив, они уже не стыдятся. Их скорость уравнивается, пока в одном темпе не движутся все. Змеящиеся траектории: клеверы, развороты и петли – вяжут какой-то подспудный узор, словно они учили этот танец майского шеста в детстве с родителями, словно он их с чем-то связывает, во что-то их превращает.

По лицу Сары струятся слезы. Когда она должна свернуть налево или направо, она идет прямо, ныряет в двери Черного Ящика и в коридор, бегом, скорость срывает с лица слезы.

В конце женской гримерки, справа от сцены, есть одна туалетная кабинка, которой никто никогда не пользуется вне представлений. Сара запирается в ней и ломается пополам, все тело складывается и яростно содрогается, словно ее вот-вот стошнит в унитаз. Разум пугает желанием умереть. Умереть, лишь бы не эта боль. Самоубийство, осознает она, – это отказ не от будущего, а от настоящего, ведь разве можно увидеть будущее дальше него? Опора на будущее, на его ненарушенное обещание – это рефлекс тех, для кого мираж будущего еще существует. Для везучих, обманутых.

Словно воплощаясь