16 мая художник Гюстав Курбе, возглавлявший в Коммуне департамент по культуре, устроил еще одно праздничное мероприятие на Вандомской площади, к северу от Тюильри, на Правом берегу: под звуки оркестров все прибывавшие толпы народа смотрели, как разбирают массивную колонну, воздвигнутую в честь первого Наполеона и его победы при Аустерлице в 1805 году. Наконец, колонна упала, и голова Бонапарта покатилась по земле, словно после удара ножа гильотины. Восторженная толпа взревела в знак одобрения {46}.
В воскресенье, 21 мая, в садах Тюильри состоялся большой концерт. Дамы блистали весенними нарядами — Лиссагарэ пишет, что они положительно освещали собой зеленые аллеи дворцовых садов, в то время, как совсем рядом, на площади Согласия, снаряды, выпущенные правительством Франции, обеспечили неожиданную (и нежеланную) перкуссию для этого дефиле. Впрочем, толпа, исчислявшаяся тысячами, даже не была испугана {47}. Парижане словно предчувствовали что это их последний праздник на ближайшее время. В самом деле, пока шел концерт, войска Версаля готовились к вторжению в город. В три часа пополудни того же дня они вошли в Париж с пяти направлений, через пять ворот — 70 тысяч солдат начали захват города, и на Сене появились канонерские лодки с тяжелой артиллерией, готовой к бою {48}.
Поль Верлен работал в пресс-центре Коммуны и говорил, что узнал новости первым, от своей жены, которой приснилось, что войска вошли в Париж (прежде всего, Верлен был поэтом) {49}. Новость распространилась быстро, и мужчины, женщины и дети бросились на баррикады и к пушкам, занимать свои боевые позиции, чтобы встретить солдат на широких бульварах Османа. Так началось то, что вошло в историю под именем Кровавой Недели.
Пять дней в Париже не происходило ничего, кроме сражений. Здесь не было фронта, не было тыла — битва шла везде. Голые по пояс, потные, черные от пороховой пыли мужчины держали горящие фитили в обеих руках, пока их товарищи заряжали пушки и мушкеты {50}. На одной точке полторы тысячи женщин шили мешки для песка, чтобы заваливать пробоины в баррикадах. Мальчишки подносили своим отцам оружие и патроны, вставая на их место, когда те падали мертвыми {51}. Никто не уклонился от службы, никто не мог избежать боя.
На Монмартре военные казнили 42 мужчин, трех женщин и четверых детей — это была месть за убийство генералов Леконта и Тома, и с тех пор рю де Розье стала любимым местом узаконенных государством убийств. День за днем сюда, на высокое место с видом на Париж приводят захваченных коммунаров, ставят лицом к выщербленной пулями стене, а затем сбрасывают трупы вниз по склону, выходящему к улице Сен-Дени {52}.
Зверства совершали и коммунары — так, 25 мая национальными гвардейцами были казнены архиепископ Парижа и 5 священников, причем действовали палачи так неумело, что не смогли убить архиепископа сразу, выстрелив в него целых 5 раз. Наконец, его подняли на штыки {53} (Интернационал обвинили в том, что он отдал подобный приказ из Лондона {54}).
К середине недели Париж был в огне: горели Тюильри, Пале-Рояль, Дворец Правосудия и часть Лувра. Газового освещения давно не было, но ночью было светло, как днем — Париж светился оранжево-красным, огненными контурами повторяя в натуральную величину чертежи генерального плана города, созданные Османом {55}. (Ходили слухи, что 8 тысяч парижанок заполнили зажигательной смесью яичную скорлупу и спровоцировали поджог города с разных точек. Легенда о поджигательницах передавалась из уст в уста по всему обезумевшему городу.) {56} Пожарам способствовала сухая погода, стоявшая почти всю неделю, но затем, на пятый день сражений небеса разверзлись и начался ливень. Так же неожиданно и стремительно прекратился бой. Все было кончено. Слишком много людей погибло, слишком сильно был разрушен Париж {57}.
Командующий войсками Версаля главнокомандующий маршал Мак-Магон объявил 28 мая: «Жители Парижа, Париж взят». {58}
Все это время Маркс был с головой погружен в работу, связанную с Коммуной. Кугельманн писал Энгельсу, что опасается за здоровье Маркса, однако Энгельс уверил его: «Образ жизни Маркса не настолько безумен, как можно подумать. Хотя волнение, связанное с началом войны, еще не улеглось, он занимается теоретической работой и строит свою жизнь вполне рационально». {59}
Близость Энгельса означала, что Марксу есть, с кем разделить свою ношу. Они оба ведут переписку с членами Интернационала по всей Европе и Америке и постоянно советуются друг с другом по поводу деятельности Интернационала в Лондоне. Если раньше Маркс возглавлял некую группу в качестве единственного лидера, то теперь они с Энгельсом действуют единым тандемом.
О событиях в Париже они узнавали от одного немецкого коммерсанта, который постоянно курсировал между Лондоном и Францией {60}, а также через одну очаровательную русскую даму, Елизавету Дмитриеву-Томановскую, которую Маркс несколько раз отправлял в Париж с заданиями, а она в результате осталась там и приняла участие в сражениях {61}. Кроме этого у Маркса был свой источник в кругах, близких к Бисмарку — старый товарищ по Союзу коммунистов, информировавший его о действиях германской стороны {62}. Женнихен регулярно писала в Лондон из Бордо — на имя А. Уильямса от его дочери Д. Уильямс (одному из своих корреспондентов Маркс объяснил, что А. Уильямс — друг, живущий в его доме) {63}.
Женнихен писала, что ей хочется поскорее покинуть Бордо, и что они боятся, как бы Поля не арестовали. Сосед рассказал, что какие-то подозрительные люди задавали о нем вопросы:
«Будь им известно, что Поль — зять Маркса, его бы уже давно схватили и посадили под замок. Ты, мой дорогой Мавр, настоящее пугало для буржуазной Франции!» {64}
Хотя и сам Маркс, и то, что делалось от его имени, были связаны с революционными потрясениями напрямую, он был последователен в своих убеждениях и продолжал считать, что действия французов были глупыми и обреченными на провал. Женнихен тоже это понимала и писала отцу:
«Ты, должно быть, сильно страдаешь. Быть свидетелем июньских событий [1848 года] и потом, через 20 с лишним лет… Тебе не кажется, что эта кровавая расправа сломает жизнь революционеров на много лет вперед?» {65}
Когда Женнихен писала эти строки своему отцу, она думала, что худшее уже позади. На самом деле, оно только начиналось.
Появившееся 28 мая заявление Мак-Магона о конце существования Коммуны отнюдь не остановило убийства. В тот же день на кладбище Пер-Лашез было обнаружено тело архиепископа, и ответ Версаля стал быстрым и жестоким: более пяти тысяч живших по соседству с Пер-Лашез горожан были взяты под стражу и разделены на тех, кому предстояло умереть — и тех, кто мог остаться в живых. В воскресенье и понедельник тысячи заключенных были убиты в тюрьме Ла Рокетт, в Военной школе и других точках по всему Парижу: свидетели описывают почти непрерывную ружейную канонаду в течение суток {66}. Жан Батист Милье, арестованный после октябрьских беспорядков в мэрии, был отвезен к Пантеону и казнен. Когда расстрельный взвод прицелился, он закричал «Да здравствует народ! Да здравствует человечность!» Один из солдат ответил на это: «Иди и трахни свою человечность!» Милье упал под градом пуль {67}.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});