Появившееся 28 мая заявление Мак-Магона о конце существования Коммуны отнюдь не остановило убийства. В тот же день на кладбище Пер-Лашез было обнаружено тело архиепископа, и ответ Версаля стал быстрым и жестоким: более пяти тысяч живших по соседству с Пер-Лашез горожан были взяты под стражу и разделены на тех, кому предстояло умереть — и тех, кто мог остаться в живых. В воскресенье и понедельник тысячи заключенных были убиты в тюрьме Ла Рокетт, в Военной школе и других точках по всему Парижу: свидетели описывают почти непрерывную ружейную канонаду в течение суток {66}. Жан Батист Милье, арестованный после октябрьских беспорядков в мэрии, был отвезен к Пантеону и казнен. Когда расстрельный взвод прицелился, он закричал «Да здравствует народ! Да здравствует человечность!» Один из солдат ответил на это: «Иди и трахни свою человечность!» Милье упал под градом пуль {67}.
Обезумев от войны и страха, многие парижане выбирали самоубийство, чтобы не быть арестованными. Молодые женщины в шелковых платьях беспорядочно палили из револьверов на улице и кричали солдатам, которым предстояло стать их палачами: «Пристрели меня!» {68} Репортер из лондонской «Ивнинг Стандарт» писал: «Солнце Коммуны закатилось в море крови. Каково точное количество жертв, мы не знаем и вряд ли когда-нибудь узнаем. Не будет преувеличением сказать, что оно — огромно». {69} Газета цитировала официальный правительственный источник, утверждавший, что только два военно-полевых суда приговаривали к смерти по 500 человек в день; трупами нагружали телеги и фургоны, после чего сваливали их на площадях и скверах — чтобы напомнить горожанам о том, что они побеждены {70}. Лиссагарэ пишет:
«В конце концов от запаха этой бойни стали задыхаться даже фанатики… Мириады мух слетались на разлагающиеся трупы… Кошмарные кучи мертвых тел лежат повсюду, наполовину белые от хлорной извести… На территории Политехнической школы мертвые тела занимают ров в сотню ярдов длиной и три ярда глубиной… Скрюченные руки торчат из неглубоких, едва присыпанных массовых могил на Трокадеро». {71}
Наконец, даже газеты, последовательно выступавшие против коммунаров, выразили отвращение от правительственных действий. Лондонский «Стандарт», потративший недели на суровую критику действий восставших, напечатал 2 июня репортаж своего парижского корреспондента:
«Издали еще доносятся звуки одиночных выстрелов, несчастные раненые умирают среди каменных надгробий кладбища Пер-Лашез — в то время, как более 6 тысяч обвиненных в терроре повстанцев агонизируют в лабиринтах парижских катакомб; некоторые нечастные вырываются на улицы, чтобы быть безжалостно застреленными из mitrailleuse — пулеметов… Это отвратительно — видеть при этом кафе, заполненные любителями абсента, бильярда и домино; наблюдать слоняющихся по бульварам одиноких женщин; слышать разгульный шум, доносящийся из приватных кабинетов модных кабаков. Любой свидетель этих картин может подумать, что Париж радуется какому-то счастливому событию, и вряд ли поймет, что в городе разрушена большая часть общественных зданий, полностью сгорели 2 тысячи частных домов, погибли 20 тысяч французов — и все это никак не вяжется с непристойными проявлениями радости…» {72}
Во время Кровавой Недели и последовавших за ней дней террора около 40 тысяч человек из 2-миллионного населения города были арестованы и посажены в тюрьмы — мужчины, женщины, старики, молодые, провинциалы, парижане, иностранцы… все они были схвачены, закованы в кандалы, отправлены под конвоем в тюрьмы или депортированы. Разъяренные толпы буржуазии и тех, кто считает коммунаров ответственными за страдания, причиненные Парижу в течение последних 9 месяцев, выкрикивают оскорбления и требуют расстреливать мужчин на месте, а женщин называют шлюхами {73} (в одной французской газете описывалось, как элегантно одетые дамы в неистовстве кололи закованных в кандалы женщин своими зонтиками) {74}.
Количество погибших все оценивали по-разному, но хроникеры тех лет пришли к общему выводу (который не оспаривают и современные историки), что это число колебалось в районе 25 000 человек — столько мужчин, женщин и детей было убито в Париже за тот короткий промежуток времени. Еще 3 тысячи умерли в тюрьме, около 14 тысяч были приговорены к пожизненному заключению, а более 70 тысяч детей и подростков стали беспризорными и были вынуждены сами о себе заботиться, потому что их семьи или родственники погибли или находились в заключении {75}.
Охота на коммунаров не ограничивалась одним Парижем. Власти и полиция рыскали по всей Франции и даже за ее пределами, разыскивая всех причастных к восстанию. Все чаще и чаще звучали обвинения в адрес Маркса и Интернационала. По иронии судьбы, которая будет преследовать Маркса даже после смерти, то, что он действительно делал, осталось почти незамеченным современниками, а вот обвиняли его в том, чего он не делал. В данном случае он изображался в виде этакого демонического кукловода, стоящего за Парижским восстанием.
Внимание к персоне Маркса в значительной степени было привлечено еще тем самым обращением, которое потом превратилось в 35-страничную брошюру под общим названием «Гражданская война во Франции». Как и все работы Маркса, она опоздала с появлением: он надеялся закончить ее к концу апреля, однако представил на суд Генерального совета Интернационала в Лондоне только 30 мая, когда Коммуна уже официально прекратила свое существование {76}. Впрочем, задержка не оказала существенного влияния на степень воздействия этой работы на умы или на спровоцированную ею реакцию. В этой работе Маркс от души хвалит парижан за их усилия, даже притом, что не одобряет их методы:
«Когда простые рабочие впервые решились посягнуть на привилегию своего “естественного начальства”… старый мир скорчило от бешенства при виде красного знамени — символа Республики Труда, развевающегося над городской ратушей….» {77} [69]
Об Интернационале он пишет:
«Где бы и при каких бы условиях ни проявлялась классовая борьба, какие бы формы она ни принимала, — везде на первом месте стоят, само собой разумеется, члены нашего Товарищества. Та почва, на которой вырастает это Товарищество, есть само современное общество. Это Товарищество не может быть искоренено, сколько бы крови ни было пролито. Чтобы искоренить его, правительства должны были бы искоренить деспотическое господство капитала над трудом, то есть искоренить основу своего собственного паразитического существования.
Париж рабочих с его Коммуной всегда будут чествовать как славного предвестника нового общества. Его мученики навеки запечатлены в великом сердце рабочего класса. Его палачей история уже теперь пригвоздила к тому позорному столбу, от которого их не в силах будут освободить все молитвы их попов». {78} [70]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});