В тот день в семьях Маркса и Энгельса был большой общий праздник: они узнали, что после 8 месяцев слушания и обсуждения в Парламенте завершилось официальное расследование положения ирландских узников, начатое после выхода статей Женнихен — и результатом парламентского обсуждения стала полная амнистия {65}. Гладстон объявил, что ирландцы могут выйти из тюрьмы при условии, что больше никогда не вернутся в Англию. О’Донован Росса был среди освобожденных {66}.
Самые дерзкие мечты Женнихен окупились с лихвой. Ее слова освободили живых людей. К сожалению, О’Донован Росса не отплатил ей благодарностью за то, что она вступилась за ирландцев, и вклад Женнихен затерялся в анналах борьбы ирландского народа. В своей автобиографии О’Донован Росса писал: «Пока я находился в английской тюрьме, публичность и гласность по поводу моего заключения стали единственной моей защитой. В Лондоне проживал французский эмигрант Гюстав Флоранс. Он заинтересовался моим делом… более, чем любой ирландец… Он перевел обстоятельства моего заключения на французский и немецкий и опубликовал переведенное в континентальных газетах. Это ударило по Англии… и она уступила, назначив комиссию по расследованию». {67}
Если Женнихен и могла кому-то уступить право авторства на свои статьи, кроме отца — то это был, без сомнения Флоранс. Однако теперь пленником был он, и никакая газетная кампания не в силах была его освободить. На самом деле, никто даже не обратил бы внимания на страдания одного человека — в Париже, в тот момент. Под угрозой находился целый город.
5 января 1871 года прусские снаряды ударили по Латинскому кварталу {68}. К 7 января их в Париже ежедневно падало до 400 штук {69}. На стенах домов погребенной под снегом столицы появились плакаты «Дорогу людям! Дорогу Коммуне!» Трошю ответил собственным лозунгом: «Правительство Парижа никогда не капитулирует». {70}
Тем не менее, несмотря на заверения Трошю, французские чиновники думали именно о капитуляции. Правительство Национальной обороны видело, что ослабевшая и усталая Франция уже никак не могла выстоять против Пруссии, и все надежды на победу растаяли. 18 января произошли два драматических события, которые, по мнению лидеров Временного правительства, приблизили капитуляцию и помогли убедить в ее необходимости людей. В Зеркальном зале Версаля король Пруссии Вильгельм был провозглашен императором Германии (а вскоре после этого Бисмарк был назначен канцлером Второго Рейха) {71}. Любой француз понимал смысл этой церемонии. Германия уже победила Францию.
Другое событие этого бесславного дня произошло за стенами Парижа. Трошю был вынужден под давлением достаточно агрессивно выступить против прусской армии, окружившей город — отчасти для того, чтобы унять растущий гнев голодающего населения. Нужна была видимость активных действий по прекращению блокады, и Трошю возглавил вылазку отрядов Национальной гвардии в районе Версаля — в местечке Бузенваль, хорошо укрепленном форпосте прусской армии.
К вылазке присоединились старики, дети, женщины; они несли подсумки с патронами для своих мужчин и были вооружены лишь энтузиазмом — и большой численностью, заменившими им военный опыт. Французы понесли большие потери — было убито более 10 тысяч человек — однако им удалось отбросить пруссаков с позиций и занять город. Эта маленькая победа воодушевила людей, долгие недели прозябавших без тени надежды на спасение. Однако на следующий день Трошю скомандовал отступление и заставил гвардию покинуть отвоеванные позиции без внятных объяснений {73}.
Журналист Проспер Лиссагарэ (наиболее беспристрастный свидетель событий, одинаково презиравший лидеров всех партий и группировок) сообщал, что французские батальоны вернулись, плача от бессильной ярости. По городу поползли слухи, что правительство специально отправило людей на убой, чтобы иметь возможность объявить о полном разгроме, а затем сдаться. Эти подозрения утвердились, когда Трошю объявил, что все кончено {74}. Лиссагарэ пишет:
«Когда эти фатальные слова были произнесены, город словно поразило ударом грома — как будто парижане стали свидетелями ужасного, бесчеловечного, немыслимого преступления. Раны последних четырех месяцев закровоточили вновь, взывая к мести. Холод, голод, бомбардировки, долгие ночи в окопах, умирающие тысячами дети, гибель солдат в бессмысленных одиночных вылазках — и все это закончилось таким позором!» {75}
Тысячи людей собрались возле мэрии, требуя отдать им власть: они хотели Коммуну. Трошю проклинали за фиаско в Бузенвале, за затягивание обороны Парижа — но Трошю уже был смещен со своего поста, его место занял генерал Жозеф Винуа, сторонник жестких мер. Лидеры оппозиции собрались втайне, чтобы обсудить следующие шаги. Однако события уже вышли из-под контроля {76}. Бельвильский батальон, которым до ареста командовал Флоранс, был уже на марше; толпа росла по мере продвижения к центру города. 23 января, в три часа ночи толпа атаковала тюрьму Мазас, освободив Флоранса и других республиканских и радикальных лидеров, заключенных там {77}. Ответ Винуа был стремителен: правительство закрыло все оппозиционные клубы и газеты, а также выписало новые ордера на арест {78}. Когда голодные парижане собрались перед мэрией, скандируя «Дайте нам хлеба!», Винуа приказал открыть огонь из всех окон, выходящих на площадь. 5 человек было убито, 18 ранено {79}.
В этот же день министр иностранных дел Жюль Фавр начал переговоры с Пруссией о капитуляции, чтобы прекратить дорогостоящую войну и попытаться обуздать стремительно разраставшийся социальный кризис. Через четыре дня стороны пришли к согласию, и 27 января обстрел Парижа прекратился. Осада Парижа закончилась. Фавр и Бисмарк подписали предварительный акт капитуляции, который Временное правительство планировало ратифицировать как можно скорее — как только будет избрано постоянное национальное правительство {80}.
Молчание Парижа в ответ на эту сделку было оглушительным. Перемирие не означало мира, это была капитуляция. Если в этом кто-то сомневался, достаточно было взглянуть на форты города: германский флаг реял выше всех остальных {81}. Всеобщие выборы были назначены на 8 февраля, и раскол между парижанами и остальной Францией стал еще заметнее. Деревенская Франция не знала осады и больше всего хотела стабильности — выбор, который она делала и на всех предыдущих голосованиях. Из 750 избранных членов Национального собрания 40 были монархистами, около 150 — республиканцами. Самое левое крыло состояло из двух десятков человек, почти все они были из Парижа. Лиссагарэ писал:
«Париж стал страной внутри страны, отделившись от враждебных ему провинций и враждебного правительства». {82}
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});