«Париж стал страной внутри страны, отделившись от враждебных ему провинций и враждебного правительства». {82}
Новое Национальное собрание почти полностью приняло и одобрило шокирующие условия перемирия: Эльзас и большая часть Лотарингии переходили к Германии, Франция брала на себя обязательство выплатить Германии 5 миллиардов франков — около миллиарда долларов — в течение 4 лет. До полного возмещения обязательств немецкая армия оставалась в восточных провинциях страны.
Их война закончилась, теперь правительствам Франции и Германии предстояло усмирить Париж.
36. Париж, 1871
Солдат нынешней революции — человек из народа. Еще вчера он торговал в своей лавочке; его подбородок упирался в колени, когда он орудовал шилом или иглой; плечи склонялись над наковальней. Сколько же их сгинуло — не знавших, не веривших, что этот человек уже пришел…
Андре Лео {1}
Прусские войска вошли в Париж через Елисейские Поля 1 марта — и обнаружили, что Город Света погружен в темноту. Траурные стяги свисали из окон домов, магазины были закрыты, фонари не горели, и даже проституток публично секли кнутом, если выяснялось, что они пытались заработать хоть несколько су, предлагая свои услуги прусским солдатам. Кафе, посмевшие кормить захватчиков, нещадно громили и грабили.
Провинциальные газеты взахлеб описывали разгул преступности и поджоги в столице, но на самом деле преступлений почти не было. Просто жизнь в городе замерла. Париж ушел в подполье, готовясь к битве {2}. Оставшиеся отряды Национальной гвардии, по-прежнему кипевшей гневом и обидой за январскую Бузенвальскую резню, тайно собирали все оружие, какое только могли найти — в том числе и 250 пушек, которые они разместили вокруг города {3}. Горожане вооружались — и строили баррикады высотой с дома. Мужчины, женщины и дети работали быстро и тихо, готовясь защищать самих себя {4}.
Правительство оставалось в Бордо, к юго-западу от Парижа, потому что возвращаться в столицу было слишком опасно. «Издали» оно выпустило ряд указов, которые воспламенили народ едва ли не сильнее, чем унизительное перемирие, впустившее пруссаков в Париж. 13 марта правительство объявило, что все долги, выплата которых была отложена с ноября, должны быть немедленно выплачены. Это означало, что парижане, не имевшие возможности работать из-за осады и истратившие свои последние гроши на мясо крыс и кошек, должны оплатить несколько месяцев аренды, налоги и множество других счетов. Кроме того, прошел слух, что Национальной гвардии отменили содержание {5}. В тот же день, когда вышел указ о выплате долгов, правительство закрыло еще 6 газет и приговорило к смерти участников октябрьских беспорядков возле мэрии, включая Флоранса и Бланки {6}. Париж дерзко ответил на это целой радугой цветов. Лишенные газет парижане развешивали на стенах домов листовки и плакаты всех цветов радуги, и их охотно читали, поскольку на каждом листе были новости {7}. Среди них — ответ Флоранса на смертный приговор:
«При наличии судебного решения в отношении моей судьбы, я имею право защищаться самым энергичным образом против жестокого попрания всех прав, записанных в конституции… С другой стороны, я прекрасно понимаю, что Свобода растет из крови мучеников… если мне суждено своей кровью смыть это пятно позора с Франции и укрепить своей смертью союз свободного народа, я добровольно отдаю себя в руки убийц страны и январских убийц». {8}
Париж был полон людей… исполненных решимости — почти 300 тысяч были ополченцами, другие входили в состав 250 батальонов Национальной гвардии {9}. А еще были простые горожане, вооруженные ножами, кольями и пиками, которые напряженно ждали своего часа, бдительные, словно стражи дворца. Они понадобятся — когда придет время испытать на прочность оборону Парижа.
18 марта в 3 часа утра французское правительство отправило в Париж 25-тысячную армию. Пока горожане спали, солдаты реквизировали пушки Национальной гвардии. К 6 часам они контролировали всю артиллерию повстанцев, однако некомпетентность сыграла бунтовщикам на руку: у солдат не оказалось лошадей, чтобы отвезти орудия в безопасное место. Пока они ждали подхода лошадей, парижские женщины подняли тревогу. Новость распространялась быстро, от дома к дому, при помощи молочниц, которые обходили весь город каждое утро: солдаты пытаются увезти пушки! Вскоре настоящие барабаны забили тревогу {10}. На Монмартре генерал Клод Леконт был атакован женщинами и детьми, яростно укорявшими его за то, что пытаются сделать его солдаты. Решив выразить свое презрение к собравшимся, он приказал открыть огонь по толпе {11}, но женщины бросились на молодых парней, сжимавших оружие, крича «Вы будете в нас стрелять?!»
Они стрелять не стали. Солдаты не собирались стрелять в простых французов, тем более — француженок. Некоторые из них воевали с самого начала, с июля — и многие испытывали такое же отвращение к правительству, как и парижане. Генерал утратил контроль над своими подчиненными, которые начали брататься с женщинами. Самого Леконта взяли в плен национальные гвардейцы, и он был вынужден подписать приказ об отступлении и оставлении пушек на прежних позициях {12}.
К полудню все пушки, за исключением 10 штук, были вновь в распоряжении парижан {13}. К несчастью, люди к тому моменту стали неуправляемыми. Леконт и другой генерал, Клеман Тома, были растерзаны озверевшей толпой {14}. Это стало серьезной ошибкой: убийства — вот то, чего не хватало правительству, чтобы оправдать безжалостную и полноценную атаку на Париж.
Незадолго до этого справедливого возмездия, 26 марта парижане избрали собственное правительство. По некоторым оценкам, 200 тысяч человек собрались у мэрии на следующий день, чтобы приветствовать своих новых лидеров. Взбудораженная толпа замолчала, когда вновь избранные вышли на помост, пока их имена громко зачитывали людям — у каждого на шее был повязан красный шарф или платок. Наконец, когда все парижское правительство было в сборе, кто-то крикнул: «От имени народа мы объявляем установление Коммуны!» — и громадная толпа, словно один человек, восторженно откликнулась: «Vive la Commune!» В воздух взлетели шапки. Гремел салют, повсюду — на крышах и в окнах домов — были флаги, люди размахивали платками и шарфами {15}.
Тем временем французское правительство, переехавшее поближе к Парижу и уже обосновавшееся в Версале, приняло решение взять город силой к 1 апреля. Войска подготавливали к штурму, ведя пропаганду и выдавая действия парижан за работу иностранных агитаторов-провокаторов. Солдаты не будут сражаться со своими соотечественниками — говорили им — они идут против иностранных агентов и шпионов {16}. Нашелся и зачинщик: начиная с марта, в английской, немецкой и французской прессе появился ряд статей, напрямую обвинявших Маркса в руководстве действиями Интернационала в Париже и даже уличными беспорядками. Одна из таких статей, озаглавленная «Le Grand Chef de l’Internationale», гласила: «Он, как всем известно, немец, но что еще хуже — он — пруссак!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});