прошло и десяти лет, и память о нем была еще слишком жива у тех, кто его пережил. – Но я не могу начать все с начала, это хуже, чем переписывать. Он у меня написан уже на две трети. Две трети, две трети, поймали птичку в сети… Но я же обещал показать тебе книги… – Он внезапно остановился. – У тебя очень приятная улыбка.
– Как жаль, что я не могу ее видеть, – рассмеялась Лата.
– Ты не оценила бы ее, – возразил Амит. – Ты не сумела бы это сделать – по крайней мере, так хорошо, как я.
– Ты, я смотрю, знаток улыбок, – заметила Лата.
– Вовсе нет. – Амит вдруг впал в меланхолию. – Знаешь, Куку права. Я эгоист. Я не задал тебе ни одного вопроса о том, как ты живешь, хотя я действительно хочу знать, что с тобой происходило с тех пор, как ты поблагодарила меня в письме за книгу. Как прошел спектакль? Как твои занятия? А пение? И ты сказала, что написала стихотворение «под моим влиянием». Я хочу прочитать его.
– Я взяла его с собой, – сказала Лата, открывая сумочку, – но, пожалуйста, не читай его сейчас. Оно совершенно бесталанное, и это меня лишь расстроит. Я принесла его только потому, что ты профессионал…
– Хорошо, – кивнул Амит.
Неожиданно он почувствовал, что не знает, как продолжить разговор. Он собирался открыть Лате свою душу, сказать о своих чувствах к ней, но не находил слов.
Они отошли от окна.
– Ты в последнее время писал какие-нибудь стихи? – спросила Лата.
– Ну вот, например, – ответил Амит, порывшись в бумагах. – Я не вкладывал в него душу. Это об одном друге семьи – ты могла видеть его на вечеринке, когда вы в прошлый раз приезжали в Калькутту. Куку повела его на второй этаж показать свои картины, и ей вдруг пришли в голову две первые строчки. Он довольно толстый. Она попросила меня, как домашнего поэта, продолжить их.
Стихотворение называлось «Роли Поли»[189].
Коли, кланяясь привычно,
на второй бредет этаж.
Миссис Коли, как обычно,
начинает «абордаж».
«Ты молился? Или сонный? —
злится, хмурится. – Постой,
почему ты бьешь поклоны
лишь на лестнице крутой?»
Мистер Коли наш – профессор —
в мыслях сутки напролет
(лишь на лестницах, агрессор,
вся теория живет!).
«Есть иди! Остынет! Слушать
нету сил всю эту чушь!…»
«Да, – в ответ, – спускаюсь кушать…»
Вот же – золото, не муж!
Лата невольно улыбалась, читая стихотворение, хотя оно показалось ей глупым…
– Его жена в самом деле такая стерва?
– Нет-нет, это просто поэтическая вольность. Поэты сочиняют таких жен, с какими им удобнее иметь дело в данный момент. Куку считает, что только первая строфа действительно чего-то стоит. Она сочинила и вторую, которая гораздо лучше моей.
– Ты не помнишь ее?
– Лучше попроси Куку продекламировать.
– Сейчас это у меня не получится, – сказала Лата. – Она уже начала играть.
Снизу донеслись звуки рояля, вслед за которыми прозвучал баритон Ганса.
– Нам, наверное, надо пойти к остальным, – сказал Амит. – Осторожней на лестнице.
– Хорошо.
Пусик никак не отметил их прохождения. Видимо, музыка успокоила его нервы – а может, он не хотел просыпаться. Они вернулись в гостиную. При их появлении госпожа Рупа Мера нахмурилась.
Исполнив две-три песни, Ганс и Куку раскланялись, последовали аплодисменты.
– Я забыл показать тебе книги, – сказал Амит.
– Я тоже забыла о них.
– Ну, вы же еще не уезжаете. Жаль, что вы не приехали двадцать четвертого, как собирались. Я сводил бы тебя на полночную мессу в собор Святого Павла. Прямо как в Англии – даже не по себе.
– Дедушка плохо себя чувствовал, и мы отложили поездку.
– Лата, а что ты делаешь завтра? Я обещал показать тебе Ботанический сад – баньян и прочее. Может, сходим, если ты свободна?
– Да вроде свободна… – начала Лата.
– Прагапур, – раздался голос госпожи Рупы Меры за их спинами.
– Что, ма?
– Прагапур. Она едет завтра вместе со всеми нами в Прагапур, – сказала госпожа Рупа Мера Амиту. Затем повернулась к Лате. – Нельзя же быть такой забывчивой! Хареш устраивает для нас ланч в Прагапуре, а ты собираешься слоняться по Ботаническому саду.
– Да, я действительно забыла, – сказала Лата. – Думала о другом, и это выскочило из головы.
– Забыла! – возмутилась Рупа Мера. – Скоро ты забудешь, как тебя зовут.
16.8
Многое произошло в Прагапуре с тех пор, как Хареш устроился в «Прагу» и встречался с Аруном и Минакши в доме директора. Он погрузился в работу и стал таким же «прагаменом» по духу, как и чехи, хотя особой любви друг к другу они по-прежнему не испытывали.
Он не жалел о том, что потерял статус руководителя, поскольку, во-первых, предпочитал не оглядываться назад, во-вторых, у него хватало забот на работе, а главное, он больше всего любил бороться за осуществление своих замыслов и преодолевать препятствия. Он отвечал в качестве мастера за линию обуви с рантом Гудиера – наиболее престижную на фабрике. Гавел и Курилла знали, как и все остальные, что он может изготовить обувь с нуля, проделав сотни операций своими руками с негнущимися большими пальцами и потому способен выявить проблемы производства и контролировать качество.
А проблемы возникли практически сразу же. Работа в «КОККе» не расположила его к бенгальцам, а теперь он решил, что бенгальцы-рабочие еще хуже бенгальцев-начальников. Они работали под лозунгом «Чакри чай, кадж чай на» («Главное – получить работу, а не работать») и не делали из этого никакого секрета. Их выработка была ничтожна по сравнению с возможной, и в этом имелась своя логика. Они стремились снизить норму до двухсот пар в день и в случае ее превышения получать прибавку к зарплате или хотя бы возможность пить чай, болтать, жевать самосу или пан и нюхать табак.
Кроме того, они боялись – не без оснований, – что в случае перепроизводства потеряют работу.
Несколько недель Хареш сидел за своим столом около конвейера и терпеливо наблюдал за работой. Он обратил внимание на то, что рабочие часто простаивали без дела из-за поломки какой-либо машины – так, по крайней мере, они говорили. Как мастер он имел право заставить их чистить в это время конвейер и станки. Но, выполнив его указание, рабочие проходили мимо него с оскорбленным видом и, сбившись в кучку, болтали в ущерб производству. Это выводило Хареша из себя.
К тому же почти все рабочие были бенгальцами и говорили