Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

этом пути (хотя уже Александром I с самого начала его правления эта задача ставилась) пришлось преодолеть множество трудностей и совершить немало ошибок. Перечислим главные трудности: 1) трудность понимания того, что домашняя система образования является лишь временным явлением, от которой необходимо избавляться, так как она не дает ни качества, ни единообразия в обучении, ни возможности подключить к обучению самые широкие силы; 2) было непонятно, каким должно быть образование — светским или религиозным, и на какую европейскую традицию следует ориентироваться. Так, были предложения от иезуитов и в целом — католиков; были предложения от немецких протестантов; 3) одной из самых серьезных трудностей было преодоление желания включить в русскую университетскую систему западные университеты, как предлагал императору Александру I иезуит Жозеф де Местр. В этом случае ни о каком собственном опыте и традиции нельзя было бы потом говорить; 4) существовало намерение превратить все университеты в аристократические или же узкоспециализированные лицеи, готовящие кадры для государственной службы. Весь этот отрицательный опыт и пришлось учитывать графу Уварову. И он сумел понять, что причина неуспеха создания российской университетской системы была не в плохой организации и отсутствии профессионалов, а в ориентации на чужие традиции, чужую систему ценностей. Поэтому идеология «Православие, самодержавие, народность» стала необходимой «нулевой точкой», от которой и можно было двигаться дальше.

Из содержания этой концепции совершенно ясно, что речь шла о светском (а не религиозно‐церковном) понимании всех трех элементов триады. Самодержавие означало централизацию системы образования и науки, монархический патернализм, особое (монархическое) государственное решение проблем, связанных с наукой и образованием. Монарх предлагал студентам быть вторым отцом во время их учебы: создать все условия для получения глубоких знаний; строго смотреть, чтобы дети учились, а не увлекались праздностью или ложными вещами; наконец, — чтобы студенты и ученые понимали, что монарх — это не просто глава государства, распорядитель его богатств, но и помазанник Божий, и в этом контексте его патернализм был особой ответственностью монарха за своих «детей». Православие, в светском его понимании, также не предусматривало подчинение церковности, а скорее подчинение тем правилам, обычаям и традициям, которые появились в русском обществе и культуре на основе православия. То есть православие не как религия и церковь, а как цивилизация или культурная (в широком смысле) среда. Народность же в светском понимании означала выход за пределы любой элитарности: сословной, образовательно‐культурной и даже ранговой (чиновничьей). Это было, опять же не церковно‐религиозное понимание народа и народности («народ Божий», «православные»), а светское, практическое, как сообщества гражданских подданных царя, объединенных в народное целое вокруг царя. Так понимают сегодня уваровский подход и новейшие исследователи[965].

Конечно, автору официальной идеологии еще в XIX в. как никому другому из числа великих государственных деятелей XIX в. доставалось критических и ругательных слов от лица либеральной и революционной интеллигенции. Но время показало, что эти обвинения не имели никакого отношения к сути дела, к университетскому образованию. То, что называли «насаждением тьмы и невежества», «официальной народностью», было на самом деле «прогрессивным ответом» императора на обращение народа. И такую точку зрения мы можем встретить сегодня в постсоветской России. Эти три принципа, по мысли П. В. Акульшина, «стали общепринятыми и общезначимыми для подавляющей части российской общественности. С. С. Уваров сумел выразить настроение и идеи, которые были господствующими среди его современников и в которых отражалось формирующееся самосознание российской государственности»[966]. По мысли этого автора, с которыми нельзя не согласиться, все главные обвинения против графа Уварова безосновательны. Его порицали: «урезал права университетов», «придал образованию сословный характер, насильно насаждал классическое образование», поставил под государственный контроль «домашние университеты». «Но все эти меры, — замечает автор, — не препятствовали, а наоборот способствовали прогрессу в сфере просвещения». На фундаменте, созданном графом Уваровым, произошел подлинный расцвет русской науки во второй половине XIX в., когда на научное поприще вступило огромное число студентов, окончивших «уваровские университеты».

Но для нашей темы еще важно, что создание фундаментальной императорской системы высшего образования в России стало возможным именно на базе традиции и разумного новаторства, не зачеркивающего традицию, но учитывающего все три важнейших константы российского цивилизационного бытия: православие, самодержавие, народность. Для императора Николая I и для графа Уварова эти понятия не были плеткой, которой подстегивалось общество, не желающее идти вперед (как это представляли революционеры); не было жупелом, идеологической пустышкой, нужной лишь авторам этой концепции, — но были тем языком, который был понятен и привычен большинству в стране. По всем меркам: человеческим (нравственным), религиозным, социальным — все в реализации этой концепции было направлено не только на благие научные и образовательные и культурные цели, но и на укрепление стабильности в стране, поскольку император и государство взяли на себя бремя поддержки высшего образования, рассчитывая на обычную человеческую благодарность тех, кто его получал, рассчитывая на гражданское понимание — использование этих знаний не только для личных целей.

Однако события в образовательной среде развивались не так, как того хотела власть. Студенчество и немалая часть научных работников (профессуры) под воздействием революционной пропаганды[967] не желали видеть в царе благодетеля, и тем более «второго отца», не желали понимать, что учатся на государственные деньги. Более того, именно студенческая молодежь стала самой радикальной частью сторонников революции. Это осознавалось повсеместно. «Русский царь служит целью преступных покушений со стороны молодежи, обучающейся в казенных учебных заведениях», — писал 21 апреля 1887 г. Д. Щеглов обер‐прокурору К. П. Победоносцеву[968]. Из Пензы к Победоносцеву 14 марта 1881 г. приходит письмо от секретаря съезда мировых судей Н. Петерсона. Последний пишет: «Злодеяние 1‐го марта, как и все предшествующие ему, есть дело нашей интеллигенции вообще и нашей учащейся молодежи в особенности»[969]. Никаких серьезных претензий к царю у студенчества не было (самое серьезное сводилось к «расширению студенческих прав», к большей автономности университетов), поэтому любая мелочь, провокация, надуманные слухи сразу превращались в повод для неповиновения, бунта и даже насилия[970].

С этим багажом Россия и двигалась к революции, хотя правительство и царь в стратегии своих действий (а это создание системы образования, отвечающей государственным задачам) не давали для этого почти никакого повода. Как нам кажется, революционное зло все время копилось в той области, которая относилась к нравственной стороне дела, и название этому злу — неблагодарность и несправедливость. В ответ на искреннюю позицию и стремление царя быть «отцом» для студенчества, оно под воздействием революционной пропаганды выступало против царя и монархической власти; получало образование и тут же клеймило того, кто обеспечивал получение этого образования. Это был бунт против отцовства как такового, поэтому неслучайно тема «отцов и детей» становится актуальной в пореформеный