Читать интересную книгу Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник) - Рафаэль Сабатини

Глава 6

Ка’ Пиццамано

Гондола доставила Марк-Антуана к мраморным ступеням Ка’ Пиццамано на канале Сан-Даниэле, возле Арсенала, когда летние сумерки уже сгустились до черноты.

Костюм, мерцавший черным атласом с серебряными позументами, дополняла шпага с серебряным эфесом. На шее среди тонких валансьенских кружев сверкал камень; пряжки со стразами блестели на лакированных туфлях.

Он вошел в просторный вестибюль с мраморными стенами, где лакей в красной ливрее зажигал лампу, вставленную в большой позолоченный фонарь, некогда освещавший корму венецианской галеры. По широкой мраморной лестнице лакей провел его в холл верхнего полуэтажа, а сам отправился на поиски капитана Доменико Пиццамано, которого пожелал видеть гость.

Ждать пришлось всего несколько секунд, но его пульс за это время заметно участился. Дверь открылась, и вошел молодой человек, чья высокая стройная фигура и гордое красивое лицо южанина сразу напомнили Мелвиллу прекрасный облик сестры.

Молодой капитан застыл на пороге, охваченный испугом, рука его дрожала на дверной ручке из резного стекла.

Марк-Антуан шагнул к нему с улыбкой:

– Доменико!

Губы, ярко красневшие на фоне побледневшего лица, раскрылись, и молодой человек произнес осипшим голосом по-французски:

– Марк?! Неужели это действительно вы?

Марк-Антуан раскрыл объятия:

– Подойдите, Доменико, и убедитесь, что это действительно я, из плоти и крови.

Доменико кинулся обнимать его, затем, держа Мелвилла руками за плечи, отстранился, чтобы рассмотреть друга.

– Значит, вас не казнили?

– Как видите, шея моя цела. – Но при этих словах он помрачнел. – А вы все это время считали, что я погиб?

– Да, это было последнее известие, полученное нами перед отъездом из Лондона. Ваша бедная матушка в отчаянии упрекала себя за то, что послала вас на гибель. Казалось, жизнь для нее кончилась. Мы старались утешить ее как могли.

– Да, я знаю и очень благодарен вам за это. Но разве вы не получали моих писем? Я дважды писал вам. Правда, в эти дни посылать письма – все равно что стрелять в полной темноте. Неизвестно, куда они дойдут. Значит, мне тем более необходимо было попасть сюда.

– Поэтому вы и приехали? Проделали весь путь в Венецию для того, чтобы увидеться с нами?

– Да, это было главной причиной. Правда, узнав, что я собираюсь сюда, мне дали кое-какие поручения, но они второстепенны.

Лицо молодого человека приняло очень серьезное и торжественное выражение. Глядя чуть ли не смущенно на улыбающегося друга, он произнес:

– Это для нас большая честь. – И добавил, что его родители будут необычайно рады узнать о чудесном возрождении Марк-Антуана.

– А Изотта?.. У нее все в порядке, надеюсь?

– О да, и она тоже будет очень рада видеть вас.

Марк-Антуан почувствовал, что Доменико несколько смущен. Возможно, он догадался, кто из членов семьи служил центром притяжения для англичанина. Эта мысль позабавила Марк-Антуана, и он в приподнятом настроении прошел в гостиную, где собралась семья.

Это был большой зал, тянувшийся во всю длину дворца от готических дверей балкона, нависавшего над каналом Сан-Даниэле, до колонн с каннелюрами на лоджии, выходившей в сад. В зале хранились богатства, которые графы Пиццамани начали собирать еще до роспуска Большого совета[192] и установления олигархического правления в начале XIV века.

Один из их предков приложил руку к разграблению Константинополя,[193] и кое-какие из привезенных им трофеев положили начало коллекции. Другой Пиццамано участвовал в битве при Лепанто;[194] его портрет, где он был изображен Веронезе[195] на фоне красных галер, висел в зале прямо против входа. Был здесь также написанный Джованни Беллини[196] портрет его современницы Катерины Пиццамано, которая правила в Венеции в качестве догарессы, а также принадлежащий кисти Тициана[197] портрет Пиццамано, служившего губернатором на Кипре. Особый интерес представлял написанный неизвестным художником портрет Джакомо Пиццамано, которому двести лет тому назад был пожалован титул графа Империи, – таким образом ему удалось приобщить свой род к титулованной знати, хотя Венецианская республика титулов не раздавала.

Кессонный потолок украшали фрески Тьеполо[198] в позолоченных рамах с искусной резьбой; плитки пола образовывали сложный мозаичный рисунок; разбросанные и развешенные тут и там красочные ковры напоминали о временах, когда Венеция принимала участие в оживленной левантийской торговле.

Подобное сочетание высокого искусства, редкостного богатства и исторической значимости невозможно было найти ни в одной стране Европы, кроме Италии, и ни в одном городе Италии, кроме Венеции.

Марк-Антуан лишь краем глаза взглянул на все эти сокровища, сверкавшие в мягком свете тонких свечей, которые горели гроздьями в резных подсвечниках на фантастических золотых ветвях, украшенных снизу дорогими камнями. Эта люстра, как и Золотая роза,[199] была подарком римского папы одному из давно умерших Пиццамано; говорили, что изготовил ее Бенвенуто Челлини.[200]

Внимание Марк-Антуана было привлечено в первую очередь не к богатствам зала, а к собравшимся в нем людям.

Они расположились на лоджии. Граф, очень высокий и с возрастом похудевший, был одет несколько старомодно – от туфель с красными каблуками до напудренного парика, – но его орлиный профиль по-прежнему свидетельствовал об энергии и решимости. В графине, женщине еще сравнительно молодой, чувствовалась доброжелательная и благородная натура и такое же неуловимое изящество, как в тонких кружевах ее косынки. Стройность Изотты подчеркивалась обтягивающим домашним платьем из темной ткани, казавшейся при слабом освещении черной.

Именно на нее был устремлен взгляд вошедшего, когда все они поднялись на ноги, пораженные сообщением Доменико. Она стояла на фоне бледно-бирюзового вечернего неба в обрамлении мраморных колонн лоджии, чей цвет стал напоминать со временем слоновую кость и был таким же бледным, как и ее лицо, в котором для Марк-Антуана воплощалось все благородство и красота. Даже губы ее казались бледными, но строгая аскетичность черт оживлялась мягким взглядом темных глаз, расширившихся при виде него.

Он обратил внимание на то, что за три с лишним года, прошедших с момента их последней встречи в Лондоне перед тем, как он отправился во Францию, она стала зрелой женщиной, – все задатки, которые были в ней на девятнадцатом году жизни, теперь полностью раскрылись. Тогда ему казалось, что она не может стать более желанной, и тем не менее она стала; она была женщиной, общество которой дарит наслаждение, женщиной, которой надо поклоняться и служить и которая будет тогда источником вдохновения для мужчины и воплощением чести. А это, в представлении Марк-Антуана, и означало любовь.