убили в самом начале его пути, учитель. Будь прокляты убийцы детей. Но работы «мальчишки» станут фундаментом для создания принципиально новой физики. Не «обычной» — иной.
Волмонтович поправил темные окуляры. Скользнул глазами по толпе; примериваясь, взмахнул тростью. Скверное место для встречи. Каждый из этих гуляк не опасен, и вместе они — не сила. Но слишком уж много их! — не уследишь, не заметишь…
Китаянка молча указала в сторону ближайшего переулка. Беру, мол, на себя. А ты здесь сторожи, не ленись. Князь в раздражении дернул плечом, теша шляхетский гонор, но спорить не стал.
— Физика — далекая перспектива, мой милый мальчик. Зато уже сейчас его выводы позволяют принципиально иначе кодировать знания. Ин-фор-ма-ция — слыхал? Счетная машина с функциями мозга. Искусственный разум, дорогой Андерс! Достойное завершение вашей Новой Утопии. Или не завершение — начало? Големов вам, значит, мало?
Филон сердился. Терял показное спокойствие, взамен набирая честно прожитые годы. Эрстед вздрогнул — перед ним, залитый равнодушным газовым огнем, бесновался древний старец, случайно избежавший взмаха беспощадной Косы. Трясется беззубая челюсть, машут руки-плети; горб за плечами, нелепая треуголка под мышкой…
Старик? Мертвец?!
Что ж, Филон понял. Оборвал монолог, выпрямился, становясь прежним; сверкнул молодыми глазами. Рука указала на бутыль, скучавшую в компании бокалов.
— К сожалению, кло-де-вужо. Дрянное винцо. Извини! Зато год подходящий — 1789‑й. Налей бокал. Один — пить мы не будем.
Не споря, Эрстед шагнул к столику. Пыль с бутыли радостно прильнула к руке. Филон ждал — напряженный, прямой, как натянутая струна.
— Руку с бокалом — вверх!
Железный голос на миг перекрыл развеселый гам. Кто‑то взглянул с удивлением, кто‑то отшатнулся. Пауза мелькнула и сгинула — «Синий Циферблат» вновь зашумел, закружился…
— Андерс Сандэ Эрстед! В последний раз я называю тебя по имени. Отныне ты для меня — не ученик, не друг и даже не соперник. Ты — враг, которому я объявляю войну. У тебя нет больше прав, кроме одного — права умереть. Но я не хочу нападать без предупреждения. Сейчас ты бросишь бокал. Время, пока он будет падать, — целиком твое. Это мой последний дар — ученику от учителя…
Волмонтович подступил ближе. Пин‑эр замерла, готова лететь на зов.
— Бросай!
Андерс Сандэ Эрстед разжал пальцы.
Сколько падать бокалу? Секунду? Меньше? Не успеть ничего — ни подумать, ни оглянуться, ни подать знак друзьям. Вот кло-де-вужо, урожай года Бастилии, разлилось по мостовой — багровая струя, блеск ледяных осколков стекла.
Последний дар…
Эрстед все-таки сумел — развернулся боком к близким окнам, в одном из которых дрогнул предатель-ставень. Филон успел много больше. Шляпа-треуголка взлетела хищной птицей, мазнула по воздуху, словно огромная неряшливая кисть по холсту… Упала — прямо в винную лужу.
Желтая ночь. Шумное кафе. Разбитый бокал.
Филон исчез.
— И все? То пан есть блазень!
Князь, ожидавший иного, страшного, усмехнулся с презрением, скривил губы, готовясь пошутить. Эрстед мотнул головой, хотел возразить: «Нет, дружище, Филон — не шут. И не надейся…»
Хлоп!
Выстрел никого не испугал. Смешной хлопок среди веселого кутежа. Должно быть, гуляка от великих щедрот откупорил «Мадам Клико». Пробка — в небо, пена из черного горла. Одна бутылка, другая, третья: хлоп!.. хлоп…
— Назад! Назад…
Эрстед устоял — несмотря на пулю, перебившую кость левой руки. Но голос отказал, дрогнул. Пин‑эр вихрем мчалась к двери в начале переулка. Старинный дом — окон много, вход один…
— Бах! Бах!..
Трость Волмонтовича ответила бутылке.
Ружейный дом Франкоттов по праву гордился своим детищем. Так отец-аристократ порой больше любит бойкого сына-бастарда, рожденного по любви, чем законного наследника, чахлого брюзгу, зачатого на холодном ложе. Дульнозарядная капсюльная трость-трехстволка с рукоятью в виде головы жеребца не числилась в каталогах Жозефа Франкотта. Второй такой не было во всем цивилизованном мире. Ее сделали по личному заказу Андерса Эрстеда — датчанин хотел порадовать князя в день его второго рождения.
Конкуренцию «жеребчику» могла составить лишь трость Генри Клефта, где в компании с пистолетом укрывались контейнеры с порохом и пулями, подзорная труба, чернильница, стальные перья и листы бумаги, свернутые трубочкой.
Кольцо-фиксатор, удерживающее спусковой механизм, князь сорвал, как срывают бинт, присохший к ране, — единым движением. Отлетел прочь, звеня на камнях, стальной наконечник. Тонкие стенки стволов, укрытых в трости, требовали уменьшенного заряда — иначе они грозили лопнуть и поранить стрелка. Но на малых расстояниях это было терпимо.
Две пули ушли в провал окна-бойницы.
— Пин‑эр! Казимир, останови ее…
Князь не слушал. Он знал свои обязанности. Закрыть неосторожного патрона от смертоносных «пробок»; послать во врага последний гостинец…
— Бах!
Темные окуляры сброшены за миг до начала стрельбы. В глазах Волмонтовича жидким янтарем полыхает, отразившись, фонарный gaz de houille. Глаза зверя, свирепого хищника; черной пантеры в зарослях. Рот оскален, с виска течет струйка пота. Дымится в руке увесистая трость — огнедышащий, дикий «жеребец» изогнул шею…
Никто уже не веселился.
Смолкла «шарманка». Люди отбегали подальше от смерти, жались к стенам. Женщина в бархатной маске — минутой раньше она обнимала партнера по танцу — лежала на булыжнике. Кровь на плече, и на лице кровь, и на маске…
Пин‑эр бежала со всех ног.
Трехэтажный дом под красной черепицей — не дворец Цяньцингун в Запретном городе. Ни тайных ходов, ни подземных лазов. Все просто и понятно. Вверх по лестнице — и налево, по коридору, до той комнаты, откуда били из духового ружья. Волмонтович — отменный стрелок, на корабле он редко давал промах по чайкам, обнаглевшим сверх всякой меры. Ночью князь особенно меток, ночь — его время…
Но вдруг в проклятой комнате было двое мерзавцев?
Одного — живым!..
Заспанный консьерж тупо моргнул, провожая глазами цветастый халат. Китайцы? В Париже?! Ах, пион-красавец, дальний гость, завоеватель наших оранжерей! — Chinensis odorata, Эдулис Суперба из коллекции Кало… Сон наяву, явь во сне! — в душе садовод, консьерж вновь погрузился в дрему, полную лепестков и аромата.
Было в грезах стража что‑то насильственное, чуждое обычному сну. Но Пин‑эр слишком торопилась. Лестница! Вверх! Семь-восемь ступеней, затем — поворот…
Не получилось — ни вверх, ни налево. Она замерла на середине лестничного марша. Не пройти — занято. Стоит: огромный, широкий, мощнорукий. Человек-гора. Лица не разглядеть — смутная тень вместо маски.
— Фроляйн!..
Гора тяжко сопела. По‑доброму, сочувствуя.
— Не надо, фроляйн. Там опасно. Там стреляют.
Пин‑эр поняла — слова были короткими и простыми. Они не обманули. Обманул голос. На миг почудилось, будто простодушная Гора и в самом деле испугалась за странно одетую незнакомку. Наивный здоровяк-парижанин; высокая, крепкого сложения мадемуазель…
…Парижанин?! Отчего же — «фроляйн»?
За три с половиной месяца, проведенных в море, на палубе «Сюзанны», Пин‑эр запомнила много новых слов. Но это — не из языка болтливых франков! Ложь открыла свое лицо — круглую, пятнистую луну в тени облаков. Уже все