непробиваемом оптимизме. Но пятьдесят пять — не двадцать.
И тридцать семь — не двадцать! Торвен провел ладонью по обозначившейся лысине. Да…
С Эрстедом-младшим ему довелось близко познакомиться лишь в 1810‑м. До этого виделись, но мельком — Андерс забегал к старшему брату. Все изменилось, когда враг перешел границы и король воззвал к своим верным датчанам. Начинающий юрист (экзамен на доктора юриспруденции маячил впереди) и четырнадцатилетний сирота встретились в казармах на острове Борнхольм. Учиться было некогда — ни «прусскому» шагу, ни стрельбе плутонгами, ни уставным красотам.
Месяц — и Черный полк принял крещение огнем.
Юнкер Торвен хорошо запомнил капитана Эрстеда — такого, каким он шел в первый бой. Скулы грубой, небрежной лепки, острый подбородок. Бледная, словно ледяная, кожа, тонкие губы плотно сжаты… Эрстед-младший утратил сходство с братом. Под шведскими пулями родился кто‑то другой, чужой и непохожий.
Память лгала — или шутила. С Мнемозины станется. Сходство вернулось — когда в 1814‑м полковник Эрстед обнимался с профессором Эрстедом, их вновь принимали за близнецов. Но Ханс Христиан отдал времени неизбежную дань, Андерс же… Он менялся, но — не старел. Сегодня, в теплый летний день Anno Domini 1832, бывший юнкер готов был поклясться, что вновь видит своего капитана, ведущего роту в бой.
Гере Торвен покосился на Ханса Длинный Нос. Поэт скромно пристроился у окна. Хорошо, что патрон-академик не изобрел «механизм» для чтения мыслей. Что бы подумал Длинный Нос о нем, о Зануде-из-Зануд? Счел бы фантазером?.. прости господи, «романтиком»?
Коллегой по цеху?
Торбен Йене Торвен мужественно пережил девятый вал стыда. Но отчего все притихли? Свечки-канделябры, перепуганный буфет — спишем на буйство фантазии. А рука? Почему она тянется к пистолету? Пистолет — в ящике стола, но пальцы липнут к нужному карману. Часто они ошибались?
Шутки кончились — в залу вошел первый гость. Черные «совиные» окуляры, восковая бледность щек. Молчаливая неприветливость — ладно, стерпим. Массивная трость в руках — посочувствуем и поймем. Но все вместе, если сложить и взвесить…
— Князь Волмонтович, господа. Мой ангел-хранитель, хорошо знакомый вам…
Вольнодумцу и деисту Торвену при встрече с князем всегда хотелось перекреститься. А сейчас — в особенности. Если и походил на кого-нибудь «ангел-хранитель», то на сбежавший из парижской витрины манекен. Натерли деревяшку воском и посыпали чудо-порошком. Только действие порошка вот-вот кончится.
— …большой поклонник гере Андерсена.
Поэт с шумом сглотнул, попятился и ткнулся худыми лопатками в стену. Вероятно, сие означало: «Очень рад!» Перед отъездом из Дании князь одолжил у кумира новые рукописи — сделать копии и переплести. Судя по всему, Длинный Нос пуще смерти боялся, что «пан манекен» захочет сейчас поделиться впечатлениями.
Волмонтович по‑военному щелкнул каблуками. Стекла окуляров подернулись дымкой. Князь вздрогнул — и застыл возле двери, словно в родную витрину попал. Лишь трость еле заметно скользнула по гладкому паркету.
Вспомнилось: мокрая зима 1814‑го, разоренный, безлюдный Шлезвиг. Пушки вязнут в грязи по ступицу. Русские — слева, пруссаки — справа. «Санитары, быстр-р-р-ро! Раненого в тыл!..»
Вне сомнений, Волмонтович был ранен. Так держатся те, кто истекает кровью. Ты — не человек, ты — пробитый кувшин с дырой, наскоро заклеенной куском смолы. Не взболтнуть, не вздохнуть, не шевельнуться…
Непорядок в частях, полковник!
— Прошу, прошу… Смелее!
Кого это тут просить приходится? Манекен-Волмонтович — primo, теперь, стало быть, secundo.
Secundo пожаловало в халате. Многое видела парадная зала, разучилась удивляться. Но в этот миг треснуло Мироздание. Провалился в бездну паркет, картины выпали из рам, дымом изошли стены… Армагеддон! Одна свеча не выдержала, вспыхнула ярким пламенем.
Халат в зале? — гори все огнем!
Гере Торвен поступил по примеру древних стоиков. Не спорь с судьбой, полюби ее. Ехидная память подсказала: «Супруге должно встречать супруга в халате, предпочтительно розовом…» Адольф фон Книгге, «Об обращении с людьми» — читывали, знаем. Халат, правда, розовым не был. Ярко-красный шелк, в драконах и цаплях. К халату прилагалась меховая шапка, похожая на виденные в России ushanken, но треугольная. Лицо под мехом, от бровей до подбородка, смотрелось экзотично.
— Моя новая спутница, прошу любить и жаловать. Фрекен Пин‑эр из города Пекина.
Мироздание устояло. Излишне впечатлительная свеча устыдилась и погасла. Зала с облегчением перевела дух. Люди же сделали вид, что все в порядке. Гере академик вежливо поклонился. Зануда последовал его примеру.
— Гере Андерсен! Не смущайте гостью, поздоровайтесь!
Ханс Длинный Нос издал клокочущий звук, стараясь отлипнуть от стены. Получилось лишь с третьей попытки. Решив, что терять нечего, он отправился знакомиться. Краешком сознания Торвен отметил, что в свое время лично учил дичка-провинциала, как надлежит подходить к дамам. Голову склонить, лишних слов не говорить, поданную ручку лобызать с чувством, но не чрезмерным.
Нескладной метр дошагал до гостьи. Голову склонил. Лишних слов не произнес. Без спросу, торопливо, как раскаленную кочергу, ухватил изящную ручку. Неудачно изломил девичье запястье…
— Ханс!!!
Закричали втроем: оба Эрстеда и Зануда. Дремавшая Интуиция, она же Скверное Предчувствие, проснулась у всех одновременно.
— А-а-а-а-а-а-ай!!!
Поздно. Длинный Нос уже летел — через всю залу, носом-клювом вперед, распялив руки-крылья и открыв в изумлении рот. Лечу это я, братцы, лечу…
— Ой-й-й-й!..
Паркет был отменно скользким. Стена — кирпичной. Шпалеры — не слишком плотными. Ах, мой милый Андерсен, Андерсен, Андерсен!..
Alles ist hin!
Фрекен Пин‑эр из Пекина опустила убийственные лапки. Церемонно поклонилась — трижды. И деликатно изобразила жестами: дескать, не надо ей ничего целовать. Может неверно истолковать порыв.
— О господи! Ханс!..
Эрстед-младший стоял возле поэта, распластанного у стены.
— Чуть закрою глазки — света сколько, света, и гурьбой слетают ангелы ко мне! — деревянным голосом продекламировал князь Волмонтович, большой поклонник творчества гере Андерсена.
И поправил окуляры, сползшие на нос.
3
— Гере Торвен, остановите меня, если в чем‑то ошибусь.
Эрстед-старший сцепил пальцы и улыбнулся. Улыбки у академика имелись на все случаи жизни. Нынешняя предназначалась для нерадивых студентов в момент выставления нулевого балла в ведомость. Увидев ее, единицы умудрялись сохранить рассудок.
Не в полной мере, конечно.
— Итак…
Собрались втроем — братья и примкнувший к ним Зануда. Местом совещания избрали «караулку». Гостей отправили отдыхать, милого Андерсена уложили на кушетку, приспособив кусок льда поверх распухшего носа. Самое время подвести баланс.
— За последние дни, братец Андерс, ты умудрился… Считайте, гере Торвен, считайте! Подставиться под пулю — раз. Довести, уж не знаю как, своего князя до дверей прозекторской. Два! Таранить Ратушу, свалив на землю статую архиепископа Абасалона, основателя Копенгагена. Разбить окна в кабинете бургомистра…
Братец Андерс с видом проказника-школяра поднял руку, пытаясь что‑то сказать. Но братец Ханс не позволил.
— Привести в мой дом фрекен Фурию из города Бей-Наотмашь, дабы она искалечила надежду датской литературы. И, в придачу ко всем грехам, ты отказываешься меня слушаться!