таково его свойство. С этим не поспоришь. Да и как? Слова — сотрясение воздуха, а когда из вполне реальной тучи грянет конкретный разряд…
Андерс Сандэ Эрстед притягивал неприятности. Это тоже было совершенно очевидно и очень ощутимо. Скромный Торбен Йене Торвен, и в мыслях не пытаясь равняться с командиром, обладал сходным качеством. Но свои беды Зануда расхлебывал, как правило, лично. Неприятности же Эрстеда-младшего отличались таким масштабом и степенью привлекательности, что ими занимались все подряд — начиная от Эрстеда-старшего и заканчивая королем Фредериком.
С Его Величества все и началось. После окончания несчастливой войны Андерс Эрстед, молодой и успешный юрист, герой сражений и орденов кавалер, был назначен в Королевский Совет. Не дав себе труда осмотреться, новый советник потребовал ни мало ни много — ввести в патриархальном отечестве конституцию.
Заранее разработанный проект лег на стол в высочайшем кабинете.
О дальнейшем говорят разное. Сцену разрубания стола монаршей шпагой можно смело отнести к легендам. Но отчаянные крики венценосца слышал весь Амалиенборг. Что именно кричал король, предпочитают не уточнять.
Не при дамах…
Через три дня бывший советник покинул Данию. Вот тут‑то и начались проблемы для окружающих. Андерс оставил в родном Копенгагене не только короля, бледного от гнева, но и собственную юридическую контору. Губить успешное дело? — жалко. С другой стороны, как выжить без создателя и руководителя, чье имя у датчан на слуху?
Выход предложил Зануда. Съездил в Гольштейн, нашел толкового и абсолютно нищего юриста. Вскоре контора «Эрстед и фон Эрстет» возобновила работу. Отсутствие хозяина не афишировалось, клиенты же быстро привыкли к новому «Эрстеду». Для зарубежных контрагентов вообще ничего не изменилось:
«Андерс Эрстед защитит ваши интересы в Королевстве Датском!»
Король, и тот оценил идею — привлек юристов конторы для переговоров о чрезвычайном займе у Ротшильдов. После их успешного окончания фон Эрстет получил орден, а контора — право именоваться: «Юристы Его Величества». Сам Эрстед-младший находился в ту пору где‑то в Латинской Америке и награжден не был, но ни капельки не расстроился.
К своему крайнему изумлению, Зануда оказался в списке удостоенных. От ордена отказываться не стал, но никогда не носил, даже по торжественным дням. Историю с «Эрстедом и фон Эрстетом» он вспоминал часто, с удовольствием, как пример успешного решения проблемы. Чистая работа, даже пистолет не пришлось доставать.
С иными неприятностями Андерса Эрстеда дело обстояло много хуже.
Мокрая плеть ветра хлестнула по лицу.
— Rassa do!
Пироскаф резал носом пену, похожую на снежный буран. Корабль дергало, бросало из стороны в сторону. Но храбрец-«Анхольт» не сдавался. Вперед, вперед, вперед! Зануда трижды успел пожалеть о язвительных словах в адрес героического пироскафа. Труба — не красавцы-паруса, только в нашей передряге парус годится в лучшем случае на саван. Шведы-рыбаки, кажется, в этом уже убедились.
Requiem in pacem,[11] соседи!
Он оторвал взгляд от кипящего ада. Полковник был, как всегда в «пиковой» ситуации — Андерсом-тараном, Андерсом Вали-Напролом. Юрист исчез, проснулся вояка, затосковавший от безделья. Скулы — утесами, взгляд — пулей навылет.
«Что‑то скучно стало, юнкер!»
Китаянка…
Женский пол служил для Торвена неразрешимой загадкой. Порой он впадал в ересь Аристотеля Стагирита, считавшего, что мужчины и женщины — разные биологические виды, живущие в симбиозе. С мужчиной ясно: руки, ноги — и душа от Создателя. В женщине присутствовало еще нечто, причем вряд ли от Бога. С фрекен Пин‑эр гере Торвен не рискнул бы гулять по бульвару — даже днем, даже с пистолетом в кармане.
На миг примерещилось: оскаленная пасть, клыки в клочьях пены, но не белой, а желтой, песьи глаза, красные от бешенства, черное небо, язык с капельками слюны. Святой Кнуд и Святая Агнесса! — как говорит Его Величество…
Пироскаф тряхнуло.
Колеса зависли в воздухе, дрогнула труба. Пальцы Андерса выпустили поручень. Китаянка успела — обхватила за плечи, не дала упасть. Торвен перевел дух, мысленно извинившись перед Пин‑эр.
Негоже воспитанному современному человеку грезить пустой чертовщиной. Девушка как девушка — симпатичная, на вид здоровая, даже очень. Молчунья? — значит, скромница. Для мужа — лучше не придумать. А что Хансом Христианом в стену запустила, так поэт сам виноват. Деликатнее надо с иностранками.
Ach, du lieber Andersen,
Andersen, Andersen…
Соленая вода угодила в рот.
Закашлявшись, Торвен с трудом сглотнул — и вдруг понял, чего ему не хватало в последние годы. Перчику, острого перчику, юнкер! Если сейчас палуба уйдет из-под ног, он пожалеет разве что о так и не состоявшейся беседе со знакомцем-офицером. Слышишь, литография? Пенсия очень помогла бы длинноносику-поэту. Дело не в деньгах — друзья бы скинулись, изыскали средства. Звание королевского пенсионера само по себе — клад. Одно дело — «какой‑то поэт», бродяга в дырявых штанах.
Совсем иное — пиит Его Величества…
Вода брызнула в глаза. Он зажмурился, перетерпел соль. Ерунда! Вода — не пламя, не Огонь по фамилии Гамбьер. «My baby! My sweet baby…» Тьфу ты, вспомнилось! Едкая дрянь — соль пролива Эресунн!
— Как самочувствие, юнкер?
Торвен настолько удивился, что открыл глаза. Слышит! Он слышит! «Юнкер»? — выходит, дела неплохи, начальство изволит шутить. Свист никуда не делся, и рев остался. Но… Вода! Привычная серая рябь. Родная ты моя!..
— Прорвались! — для тупиц пояснил Эрстед-младший. — Кто‑то промахнулся. То ли Нептун, то ли Филон. А может, сразу оба.
Все еще не веря, Зануда обернулся, увидел дымящую трубу. Начал смещаться вправо, стараясь не отпустить мокрые поручни. Предательница-нога мешала, цеплялась за доски палубы. Кто‑то подхватил его под локоть, придержал. Мелькнула и пропала мысль об одноруком полковнике…
Пин‑эр, смеясь, помогла ему уцепиться за стойку у борта.
— Спасибо, фрекен!
— Десять тысяч дьяволов!
Естественно, дьяволов помянула не Пин‑эр, церемонная дочь Востока. У них в Пекине свои дьяволы — китайские, заковыристые, не похожие на датских скромняг. Любимое ругательство короля изрыгнул Эрстед. Брань пришлась к месту; нет! — она, пожалуй, была даже слабовата. Помянутая десятитысячная шайка-лейка при всей ее зловредности едва ли сподобилась бы провернуть столь грандиозный трюк. Берем пролив, помещаем в цилиндр фокусника, взмахиваем кружевным платочком — эйн-цвей-дрей!..
…Пролив исчез.
За кормой кипел пенный вал. В седой бороде, как рот бесноватого, разинутый в припадке, клокотала воронка. Гладкие, словно отшлифованные стены уходили в бездну моря. Глубина на фарватере — двадцать пять футов? Врут картографы! Отверзлось каменистое дно — ниже реального, так ниже, что дух захватывало. Скользкие уступы. Слиплись комья водорослей. Хлопает жабрами дура-селедка.
Дышит вонью бурый ил.
В центре, в глубине жадной глотки — гнилой остов старца-корабля. Летучий Голландец, забредя на север, не нашел покоя даже в холодных глубинах Эресунна. Скалятся черепа матросов, костяк-рулевой стоит у штурвала, держа курс прямо в пекло. На мостике — капитан-без-головы; морской волк изъеден рыбами…