Читать интересную книгу Непрямое говорение - Людмила Гоготишвили

В механизм метафоры часто входят такие пространственные сдвиги и разрывы ФВ с последующим наложением; их действие можно описать как использование одного ноэматического состава со своим ФВ в качестве ноэсы к другому ноэматическому составу и его ФВ. Хотя, таким образом, формально в этих случаях и производится полная и резкая смена ФВ, по результирующему смыслу это другой процесс – присовокупление дополнительной ноэсы к исходному ФВ. Такое нанизывание фокусов внимания на единый интенциональный стержень, порождающее дополнительные смыслы, фактически оказывается приемом ложных смен ФВ. Ложной сменой ФВ являются и метонимия, и синекдоха (со своими особенностями в ноэтическом механизме).

Схож прием ложных смен ФВ и с описанным в статье об антиномическом принципе Вяч. Иванова приемом деобъективации референта, с погашением именующих потенций фиксирующего ФВ слова. В частности, с нанизыванием двух пар антонимов на один рассеянно, необъектно фокусируемый интенциональный объект: «Розы сладость /На горечи Креста» (3, 445); или с тем, что выше было названо «всасыванием» в воронку символического тожественного суждения двух пар взаимонанизанных антонимов: «И корни – свет ветвей, и ветви – сон корней» (1, 747). Как определялось нами ранее, здесь теряет отчетливые очертания предметная контурность общего референта, в терминах же феноменологии говорения – здесь размывается ФВ за счет нанизывания нескольких ФВ. Здесь тоже нет реальной смены ФВ – это тоже их ложная смена, но, по сравнению с обычной (несимволической) метафорой, здесь нет и фиксированного исходного ФВ. Тропы используют универсальность ФВ и их смен в своих целях – и для дополнительного непрямого именования, и для расшатывания именования как такового.

§ 73. О природе ноэтического смысла в связи с ФВ. Значимость непротяженных смыслов. На фоне ФВ и их смен можно, кажется, говорить о некоторых особенностях несемантизованного или несемантизуемого (неязыкового), в общем приближении – ноэтического, смысла в сознании. ноэтический смысл, по-видимому, не только не имеет существенно протяженной формы существования, как и любой, в том числе ноэматический, смысл, [358] но он не имеет и фиксированной формы существования, каковую придает ноэматическому смыслу его семантизация. Будучи мгновенно распадающимся, он вспыхивает под аттенциональным лучом текущего сейчас акта и соответствующей ему ноэтической ситуации, уходя в большинстве случаев вместе с ним из «настоящего» модуса бытия и сохраняясь лишь как короткий «след» на протяжении нескольких последующих актов сознания. Его можно вспомнить, к нему опять можно обратиться, но приобрести сколько-нибудь устойчивое длящееся существование и вступить в сложные соотношения с другими смыслами он может, только если его облачить в семантику языка, пожертвовав при этом какими-либо его измерениями, т. е. при его трансформировании из сугубо ноэтического в ноэматический смысл. Фиксируя ФВ и координируя другие компоненты вокруг него в определенную ноэтическую ситуацию, затем меняя эти фокусы и составляя, пользуясь короткой сохранностью следа, длящееся смысловое образование с фиксированным существованием, языковая семантика придает смыслу устойчивое бытие и потому возможность внутренне разнообразно дифференцироваться и внешне разновекторно вступать в соседства. Сколько-нибудь существенно протяженные устойчивые смысловые образования все сплошь зависимы от языка. Возникающие в этой языковой протяженности смысловые соседства способны порождать новые смыслы – в том числе такие, которые вне языковой протяженности сознанием порождены быть не могут. С этой точки зрения, тема постгуссерлевой феноменологии о невозможности развести акты означивания и акты извещения законна: облачаясь в язык, сознание может само себе «неожиданно» сообщить нечто. Однако этот спор разрешим, по-видимому, все же компромиссом: если логические акты означивания развернуты в сколько-нибудь длительную связную последовательность, то сознание в этом случае может получать дополнительную информацию от языковой семантики, т. е. само себе нечто сообщать через язык (аналитизм как таковой – владения языковой семантики), но если речь идет о принципиальном соотношении смысловой предметности акта сознания и именующей семантики, о моменте конституирования ноэмы, о ноэматическом предложении, о наделении смыслом формируемой предметности, то это не извещение, это «схватывание», набрасывание заранее готовой и преднаходимой семантической сети, приостановка или фиксация ранее аттенционально расплывчатого неоформленного ноэматического состава в качестве ядра ноэмы. Это может быть, наконец, ее «узнаванием», но все же не сообщением в прямом смысле. Не являются сообщениями и те смысловые эффекты, которые могут возникать в случае «непригодности» и отбрасывания какого-либо значения: отказ от его того или иного означивания может добавлять новые моменты в конституируемый смысл (любое «это – не то» дает новые краски тому, что пытаются определить), но эти новые краски не сообщаются себе сознанием, а высекаются им через семантические контрасты. Все сказанное не означает ни несуществования, ни даже несущественности и иерархической сниженности мгновенных или «кратких» – непротяженных – безъязыковых смыслов сознания. Конечно, львиная доля ноэтических смыслов текуча, субъективна, темна, ситуативна и бесследна. Но непротяженные ноэтические смыслы могут быть и «значительней» протяженных, их вспышка способна привести в движение язык, разбудить семантику, разрядить непрямыми смыслами имеющееся в языковой «текстуре» напряжение, они могут трансформированно сохраняться как доминирующая не семантизированная интенция, связующая последовательность языковых актов в качестве, например, их подспудно влекущей к себе цели. Непротяженные смыслы «влиятельны» в сознании, они постоянно вдруг и ненадолго, но весомо появляются в нем при разворачивании «романа сознания с языком», могут «указывать» при этом на неточность или избыточность примененных форм языка, на жесткость или расплывчатость этих форм, на их излишнюю – в лоб – прямоту или «промах» мимо цели, на их чужесть или субъективность и т. д. Сами они в своем полном объеме «избегают» прямого схватывания языком, ускользают от него; сознание всегда при слиянии с языком оглядывается на непротяженные ноэтические смыслы и свои «лучшие» моменты проводит именно с ними, хотя бы они и были полностью обязаны языку своим вспыхиванием. Нельзя без языка обрести тот «катартический» для сознания смысл, который вспыхивает, например, по прочтении стихотворения, но этот смысл близок по природе к вспышке неязыкового смысла, это была трудная работа языка, верх его мастерства – индуцировать такой несемантизуемый ноэтический смысл. Он, если вглядываться (так же оценивают его иногда сами поэты, например, Вяч. Иванов), не «новый» – он благодарно «вспомненный», причем не из семантических «запасов» сознания, а именно из состава семантически неуловимых языком смыслов (неуловимая семантикой вспыхивающе-угасающая природа неязыковых смыслов не означает, что они никак не сохраняются в сознании, не помнятся им; они могут «сохраняться» в том числе и в тональных пластах сознания). Мы вплотную подошли здесь к теме остановленной вечности смыслового мгновения – о «вечных» идеальных смыслах и их непростых взаимоотношениях с языком, но – здесь и остановимся. Не входя в саму эту тему по существу, обозначим лишь ее концептуальную отдельность от обсуждаемых здесь ноэтических смыслов.

§ 74. Идеальные «вечные» смыслы – не предмет феноменологии говорения. В «Начале геометрии» Гуссерля говорится, что конкретное использование слов осуществляет «локализацию» и «темпорализацию» идеального смысла, который сам по себе не является ни локальным, ни временным. По Мерло-Понти, «здесь имеет место движение, с помощью которого идеальное существование ниспадает в локальность и временность, – и обратное движение, благодаря которому акт говорения, осуществляемый здесь и теперь, обосновывает идеальность истины» . [359] По принципу описания (ниспадение смысла через язык в пространство и время и обратное движение) эта Гуссерлева идея и ее интерпретация Мерло-Понти схожи с тем, что говорилось нами выше, но предмет этих «передвижений» в нашем случае принципиально иной: речь идет не об идеально-вечном смысле, а о «ноэтическом смысле», которому не придаются столь «ответственные» статус и параметры. Гуссерль искал обоснования того, каким образом идеальная вечная истина может быть выражена в языке через темпорализацию и локализацию, у феноменологии же говорения, как здесь полагается, не должно быть истинностных претензий. Речь здесь должна вестись о выражении не того, что истинно, а о выражаемости и понимаемости прямых и непрямых смыслов безотносительно к их истинности. Это может быть в том числе и смысл, оцениваемый как вневременной и «истинностный», но это может быть и любой ноэтически ситуативный смысл, свойственный такому-то и такому-то ноэматическому положению дел и такой-то и такой-то ноэтической ситуации, и даже – значимый только для такого-то и такого-то говорящего. В феноменологии говорения проблема не в том, чтобы слушающий согласился считать высказанное идеальной истиной в себе, а в том, чтобы выявить условия и способы адекватного понимания слушающим передаваемого смысла, включая и тот, с которым слушающий при этом не согласится. В феноменологии говорения, таким образом, гуссерлевы вопросы модифицируются: не как возможно выражение на языке идеального смысла-истины, по типу геометрических истин, а как возможно выражение любого смысла, смысла вообще. Это оборотная сторона того, что интересовало Гуссерля: не как возможно всеобщее понимание идеальных смыслов-истин, а как возможно всеобщее понимание текучего, не претендующего на вневременную истинность смысла. Понимание такого смысла тоже имеет типологические закономерности и опирается на всеобщности – причем две: на всеобщность значений, на язык (а не на всеобщность внеязыкового смысла-истины) и, второе, на всеобщность ноэтических ситуаций и синтактических ноэматических процессов в последовательном течении актов сознания, без которых недействительны и всеобщности значений. На этой второй всеобщности и должно быть акцентировано, с нашей точки зрения, внимание феноменологии говорения, причем она может оцениваться здесь как более фундаментальная, чем первая: семантика – это застывшая лава актов сознания. Без оживляющих их живых актов и ноэтических ситуаций передача через семантику прямого и непрямого смыслов была бы невозможна.