Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

традиции, интеллигенция ставила на это место себя. Отсюда и ненужность Бога. Отсюда вместо религии сосредоточенность на морали, личном совершенстве, упор на «идею» как высшую сущность. Пришло время господства кантовской философии (где нравственный императив оказывается, по сути, творящим началом в обществе), а потом и гегелевской системы, где дух без Бога познает сам себя, проходя все необходимые циклы диалектического развития. Марксизм связал то и другое в самодостаточную систему, не нуждающуюся «в личности Бога». Идея вместо Бога, мораль вместо религии (живой, естественной связи с Творцом) сделали интеллигенцию не только заложником утопизма — стремления к обществу абсолютного совершенства во всех отношениях, но и по отношению к настоящему сделали ее безжалостной, слепой силой, действующей по принципу «цель оправдывает средства». Именно отсюда выросло взаимоисключающее: благое намерение всех осчастливить и жестокая практика классовой борьбы, не исключающая, а подразумевающая уничтожение внутренних врагов (целые сословия!)! Интеллигенция хотела, совершив революцию, в процессе строительства светлого будущего перемолоть все российские сословия в одно интеллигентское сообщество, со всеобщим средним образованием, со своей творческой, технической и политической элитой, с народом не от почвы и старой традиции, а от средней школы и общих гражданских интересов.

Дворянство — единственный серьезный оппонент интеллигенции в дореволюционной России, начиная с середины XIX в. стало быстро перенимать от интеллигенции ее мировоззренческие аксиомы[874]: веру только в себя, презрение к внешним знакам достоинства (прежде всего, чины и богатства). В «Записках» князя Кирилла Николаевич Голицына встречаем: «Когда дедушка был уже отцом семейства и перед его сыновьями встал в свою очередь извечный вопрос: „кем быть?“, значительную роль в решении его сыграли идеи, усвоенные в свое время их отцом. Всех пятерых надо отнести к народившейся в последней четверти новой формации дворян‐землевладельцев, чуждой интересам света и двора и видевшей свое назначение в служении обществу, а не власти. Они шли в земство и шли не ради корысти или честолюбия. Земство привлекало возможностью приложения сил ради гуманных целей, направленных на пользу общества»[875]. Соответственно, эти люди разделяли политические взгляды либеральной интеллигенции на ограничение власти императора и вообще считали себя уже частью интеллигенции[876]. Это происходило во второй половине XIX в. тем более быстро, что началось активное разрушение единого и цельного крестьянского (народного) мира, главного тогда гаранта и хранителя религиозных начал и традиции. На глазах уходила в прошлое крестьянская традиционность, рушилась народность, как особое качество крестьянского мира; под давлением тесной связи с городом, с распространением земских школ испытывала стеснение и деформацию простая искренняя религиозность крестьян. Это во многом ускорило процесс массового перехода дворянской аристократии в лагерь либеральной интеллигенции, что на практике приводило и к замене формально‐монархических взглядов на анти‐монархические. Сложные и порой необъяснимые процессы происходили в русском дворянстве после революции 1905 г. Тогда завершился процесс трансформации русской интеллигенции, длившийся с 1880‐х годов. Интеллигенция стала быстро терять свою важнейшую нравственную добродетель, свое презрительное отношению к богатству как статусному символу и стала допускать снисхождение и оправдание ему. В свое время (в середине XIX в.) именно твердое, непримиримо отрицательное отношение к богатству заставило дворянство склонить голову перед интеллигенцией и даже в чем‐то признать ее первенство. Измена интеллигенции своему главнейшему нравственному постулату не могла не отразиться на дворянском самочувствии. Безусловно, в его среде начинаются процессы отрезвления, происходит раскол на консервативное и либеральное дворянство. В этом контексте важными следует считать попытки дворянства самоорганизоваться, чтобы опять послужить государю и Отечеству «верой и правдой».

Монархизм становился все более «несовременным», «архаичным» явлением, поскольку его не поддерживали никакие «прогрессивные силы», т. е. люди из образовательной, научной и художественной сфер. Его перестали в массе своей поддерживать аристократия и даже духовенство. Но в связи с появлением профессиональных революционеров, после великих реформ 1860‐х годов у государя и монархии стал складываться некий партийный актив сторонников‐монархистов, которые готовы были профессионально отстаивать в журналистской и любой другой идеологической и художественной форме монархические принципы. Но это было не широкое общественное и авторитетное движение, наподобие интеллигенции — главного борца против монархии, — а узкое, корпоративное, зеркальное численно небольшому радикальному профессиональному революционному движению.

Также все были в ожидании: с кем останется, за кем пойдет простонародная крестьянская масса? Сохранит ли она свой естественный монархизм или ее собьют с толку революционеры? Да и экономические перемены, глубоко затронувшие жизнь пореформенной деревни, также носили обоюдоострый характер. Деревня стала быстро богатеть, в деревню приходила начальная школа, здесь появлялись больницы, земские агрономические пункты помощи для сельчан. Но у деревни не было необходимых механизмов регулирования процессов накопления и расходования богатств. Последнее обстоятельство не могло не превратить сельский мир в арену противоречий и социальных столкновений. Отсюда неожиданно активная, хотя и стихийно‐революционная роль деревни в революции 1905 г. Но как показали последующие события, связанные с реформой премьера П. А. Столыпина, эти крестьянские протесты носили не антимонархический, а скорее антидворянский характер. А учитывая, что помещичье дворянство к началу XX в. в массе своей отошло от своих традиционных служилых принципов и сомкнулось интересами с либеральной интеллигенцией, такое поведение крестьян следует считать оппозицией скорее интеллигенции, чем царю. Как только началась столыпинская аграрная реформа, крестьянство сразу же включилось в нее, без каких‐либо претензий к правительству. Крестьяне наделялись землей за счет фонда государственной казны. Император со своей стороны сделал всё возможное, чтобы крестьяне на выгодных условиях получили землю и могли обрабатывать ее. Единственный пункт, по которому аграрный вопрос не был решен до революции 1917 г., касался дворянского землевладения. Аристократия продолжала до последнего владеть огромными объемами земли[877] и не желала с ней расставаться в пользу безвозмездной передачи ее крестьянам. А поскольку это были частные владения, царь не мог ни приказать, ни отнять эти земли, здесь все зависело от их владельцев. Какая‐то часть земли (не очень большая) находилась во владении монастырей[878]. Но большевики ставили вопрос о радикальной передаче земли крестьянам как вопрос государственной воли, которая, как они говорили, препятствовала крестьянам до октября 1917 г. получить землю.

Пока в России существовала монархическая власть, в народе сохранялось живое чувство к царю, существовала живая связь народа с властью и государством. Понять этот феномен достаточно сложно, но, по сути, народ и царь оказывались действительно единым организмом, созданным в лоне религиозной традиции и существующим как одно целое. Как оценить промонархический «безрассудный» поступок молодого крестьянского поэта Сергея Есенина, глубоко окунувшегося в московскую и петербургскую интеллигентскую среду, где антимонархизм являлся уже своего рода кодексом чести, когда он вдруг проявляет доброе отношение к семье государя. Трудясь санитаром в Царском Селе, выступая со стихами перед царицей