Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

и ярлов. Наследник «должен был сидеть на скамеечке перед престолом до тех пор, пока не вносили кубок, который назывался Кубком Браги. Затем он должен был встать, принять кубок, дать обет совершить что‐то и осушить кубок. После этого его вели на престол, который раньше занимал его отец. Тем самым он вступал в наследство после отца»[860]. Любопытен и способ десакрализации, выхода из образа конунга. Чтобы занять в обществе статус пониже — ярла, — конунг (редкий случай) «взошел на курган, на котором конунги обычно сидели. Он велел поставить на нем престол конунга и сел на этот престол. Затем он велел положить подушку на скамейку, на которой обычно сидели ярлы, скатился с сиденья конунга на сиденье ярла и назвался ярлом. После этого он направился навстречу Харальду конунгу и передал ему свои владения»[861]. Ярл, в свою очередь, мог скатиться с престола ярла на престол бонда, еще более низкой ступени социальной иерархии. При возведении в высший ранг вождя, как у исландцев, так и в целом в подобной языческой практике, обязательной было апелляция к предкам и наделение вождя гарантийными функциями. От вождя во многом зависело плодородие, урожайность, хорошая охота, удачная война[862]. Вождь в языческом мире нес обязательную повинность быть отцом для племени, он должен был находиться в теснейших контактах с колдунами и духами предков[863].

В княжеском вождизме, каким он был со времен святого кн. Владимира, крестителя Руси, и до Василия Иоанновича, отца Грозного, несмотря на отсутствие венчанности, христианское начало играло важную роль. Князь как вождь уже не нуждался в постоянной плате природному миру за свое несовершенство, — быть вождем, а не королем или царем. То есть христианство уже освободило вождя‐князя от этой изнурительной обязанности и зависимости; князь стал свободен и самодостаточен в своих действиях относительно внешнего мира. Внутренний же мир, мир души, он должен был возделывать постоянно и неустанно. Но и здесь Церковь предлагала русскому князю свою помощь, и не только — церковной жизнью и церковной культурой, но и некоей общей моделью, нормой княжеского поведения. В основном — через почитание особых святых, близких княжескому миру, вышедших из него, но продолжающих и после смерти опекать его. Речь идет о святых страстотерпцах князьях Борисе и Глебе, почитание которых имело в княжеской среде Средневековой Руси не просто характер патроната, но духовных опекунов, заступников, помощников княжеского рода Рюриковичей. Кроме того, что является самым главным — эти святые явили приоритет добродетели смирения, как главной, стержневой для князя и спасительной для вечности — духовно‐нравственной доминанты[864]. Святым Борису и Глебу строились сотни храмов, десятки монастырей, их именами называли города, для большого числа князей, названных Борисами или Глебами, святые князья становились небесными покровителями[865]. Если вспомнить, как тяжело прививалась в княжеской среде христианская добродетель смирения (до смерти крестной), какие раздоры сотрясали род Рюриковичей, то станет понятным, почему такая негероическая вещь, как смирение, сделалась основой созидания всего государственного организма Средневековой Руси.

И (теперь главное!) движение к монархизму от вождизма, в силу указанной выше особенности (освобожденности русского князя‐христианина от дани внешнему природному миру, чего был лишен его христианский собрат на Западе!), происходило на Руси не через внешний фактор, а через внутренний, тот, что воспитывался на примере святых страстотерпцев князей Бориса и Глеба, принявших ради Бога насильственную кончину со смирением. Это позволило русскому монархизму вступить на такую высоту, которая была недоступна другим правителям мира, в том числе православным византийским императорам, и конечно, — христианским правителям Западной Европы.

Русский монархизм был личностен, потому что он был привязан к образу Христа, иконой которого и являлся правитель в России, монарх, помазанник Божий. Личностный характер русского монархизма заключался в народном взгляде на царя как на икону Бога. Но икону не в религиозном смысле — символического образа первообраза, перед которой надо молиться первообразу, а икону как знак небесности, знак небесной инаковости. Царь был для народа не символом Бога, а знаком Божьего присутствия на земле. Эта прямая корреляция образа царя и Бога и не позволяла сводить царский уровень на более низкую ступень — правителя без Божественных достоинств. Народ во времена господства монархии всегда внимательно вглядывался в царя, никогда не отпускал его своим вниманием, все время был сосредоточен на том, где он, что он делает и как он делает: царь в военном походе, на богомолье, во дни Великого поста, в великие праздники, царь и православные святыни, царь и иноземцы, царь и бояре и т. д. Все эти и многие другие важные ситуации были для народа обязательным предметом знаний, предметом размышлений и оценок, отсюда вырастал политический опыт народа. Рисуя жизнь царя в образах, приближенных к религиозно понимаемой красоте (и царь знал об этом), народ вырабатывал свой особый характер в соответствии с царской волей, царской щедростью и милосердием, нищелюбием и даже в случае необходимости строгостью и жестокостью. Иная ситуация стала складываться, когда в России наступила эпоха господства модерна; царь стал императором, а светскость стала господствовать над религиозностью в государственной жизни.

Монархизм сохранился, но многое в нем изменилось. Люди модернистской традиции тоже были монархистами, но их монархизм не был уже народным, он был скорее корпоративный, сословный, в другом случае — служилый. Обязанность для государственного человека быть в первую очередь светским, а уже потом религиозным не должна была умалять религиозность, но лишь подчинять ее новым правилам и нормам. Тем не менее XVIII век стал веком торжеств воинствующей светскости, которая не только демонстрировала свое первенство, но и нередко умаляла религиозность в ее правах быть составной частью менталитета государственного человека. И хотя присяга подданных была религиозно мотивирована (это была ответственность перед Богом, поскольку клятва подразумевала эту ответственность), но все же по большому счету никакой личной ответственности перед императором у этих людей уже не было. Императора и подданных в новой системе связывал только «закон», но не «благодать». Последняя признавалась за благо, но стала делом добровольным. Закон подразумевал господство «верности» и «профессионализма». Конечно, Церковь пыталась сохранить старые формы взаимоотношения царя и народа, как это следует, например, из позиции святителя Филарета (Дроздова), говорившего о «святость власти и союзе любви между государем и народом»[866], но по большому счету лишь только часть подданных, государевых людей, продолжала сохранять с народом единство и потому являлась частью народа.

Уже в императорский период Российской государственности, когда царские прерогативы были заменены императорскими, появляются основания для вождистских иллюзий у всего русского общества в