Читать интересную книгу "Общие вопросы этнографии русского народа. Традиция. Этнос. Религия - Олег Викторович Кириченко"

отношении самой императорской власти. Тот элемент светскости, что характеризовался подчинением (для государя) служения идее «ойкумены», а не сакральности центра[867], приводил к новым формам организации власти. Например, во властедержании Петра I появляется необходимость контролировать законотворческий и законоисполнительский процессы, так сказать, «в режиме онлайн». Ежедневная потребность вести «правовой диалог» с империей заставила Петра создать новые органы (Сенат, Синод, личный кабинет, Коллегии), помогающие императору вести и ежедневно и ежечасно контролировать эту деятельность[868]. Участие в этом потоке информации, постоянное личное движение царя сделалось светской функцией императора, в его российском варианте императорской власти. А движение, жизнь в безостановочном движении, как отмечалось нами выше, есть характерная функция вождя, вот почему вместе с императорством российские правители приобрели и вождистские качества. Не случайно Петр I принял в 1721 г. светские, чисто вождистские титулы «Отец Отечества» и «Великий»[869]. Если вспомнить политическую историю Византию, то и там мы найдем такой же пример смены теургической парадигмы, вызванной историческими обстоятельствами. Например, поначалу византийская государственность имела императорско‐вождистский характер, на который принципиально повлияла (но не изменила еще) реформа св. Константина Великого, сделавшего христианство государственной религией. Только к VII в. власть византийских императоров становится другой; Ираклий впервые коронуется не как император, а как василевс (царь) и автократор (самодержец) империи ромеев[870]. Позже, когда Западная Церковь в XI в. отделяется от Вселенской и усиливается политическое давление на Византию, в ней постепенно начинаются процессы возвращения к императорскому титулу, совмещающему светское и религиозное начала[871], т. е. вариант, близкий тому, который возник в России, при Петре I.

В свете сказанного не будем исключать зависимости революционных идей в России, с конца XVIII и вплоть 1917 г., в том числе связанных с вождистской идеологией, — с новым качеством власти императора, с наличием у него вождистских черт. В этой связи находит свое объяснение и появление так называемой бюрократии, чиновничества, которое стало к 1917 г. врагом практически всех — и революционеров, и консерваторов. А ведь именно это обстоятельство делало уязвимым для критики, например, «бездушный режим» императора Николая I, особенно преуспевшего в деле систематизации государственной власти имперской России. Появление бюрократизма в его субстанциональном, сущностном виде надо также связывать с государственными реформами Петра I. «Ящик Пандоры» был открыт им тогда, когда появилась идея формирования имперского пространства и создания политических механизмов его контроля. «Текучий» характер властедержания, непрерывное участие императора в законотворческом и законоисполнительном процессе вызвало к жизни огромную массу информации, которую нужно было постоянно перерабатывать, унифицировать, преобразовывать в законы, указы, приказы, личные распоряжения; и в этом потоке бумаг, требующих от императора постоянного участия, необходимо было жить все время правления. Таким образом, и император и его чиновничий штат большую часть времени должны были посвящать отрганизации потока этих документов и их анализу. Унификация же этого информационного потока и создавала прецедент формализации, бюрократического отношения чиновников, т. е. отстраненного от живого отношения к документу, что и было естественным следствием этой формы правления.

И все же сама по себе светскость не являлась причиной разрастающегося в XIX в. средостения между царем и подданными. Наоборот, к концу XVIII в. стало наблюдаться падение воинственности светскости, словно люди за столетие узнали ей цену, научились ей пользоваться и были готовы уже вернуться к более гармоничному состоянию, подразумевающему существование нормы: «Богову богово, а кесарево — кесарю». Религиозность стала возвращаться в дворянский мир как непременная и необходимая часть новой традиции модерна. Конечно, свое значение здесь сыграли люди старой — религиозной традиции, которых было немало и среди аристократии, особенно дворянской помещичьей, но перелом все же произошел после Отечественной войны 1812 г., когда дворянство тесно сблизилось с простым народом — крестьянством, в том числе и солдатами. Народная жизнь подразумевала первенство православия — веры и Церкви. Дворяне увидели, что простонародный патриотизм ничем не отличается от их патриотизма, но даже в чем‐то может его и превосходить. Увидев впервые негативную силу простого народа в пугачевском восстании, дворяне вскоре столкнулись и с другим феноменом — созидательной силой народа (в войне). Однако эволюционный путь, который, несомненно, привел бы дворянство к пониманию необходимости гармонии в отношении служения, в отношениях царя и власти, в отношении народа и веры, был прерван неким новым осложняющим ситуацию фактом, и история пошла не по эволюционному пути.

Речь идет о появлении в стране особой социальной группы, которая поначалу никак не называлась (до второй половины XIX в.), но потом стала обозначаться как интеллигенция. Ее особенность была в том, что эта внесословная группа не только ускользнула от получения юридического — сословного — статуса (эти предложения интеллигенции начались с Екатерины II («новая порода людей»), продолжились при Николае I — почетное гражданство с 1832 г., и позже — личное дворянство), но и ушла от несения бремени социального служения, поскольку в одно целое ее объединяли уже не социальные (сословные) рамки, а дисциплина служения своей идее. Отсюда, как заметил современник — литературный критик П. В. Анненков, — интеллигенцию можно сравнить с «воюющим орденом»[872]. Со временем этот псевдомонашеский орден сделался вполне реальной коммунистической партией в России[873]. Появление «идеи» как феномена служения, новой сущности, заменяющей реальный образ царя (или императора), и было связано с интеллигенцией.

Вместо реального и конкретного царя (а не идеи царя), как образа Бога, интеллигенция выдвинула идею вождя — человека, объединяющего большую группу людей, а в перспективе и целый народ. Но если царь всегда был связан с настоящим, он был частью реальной жизни («в него вглядывался народ»), то вождь был связан с будущим — временем «светлого будущего», общества, где всё будет гармонично. Таким образом, интеллигенцией предлагался иной тип правителя (человека внутри народа, живущего среди народа) и иной вектор движения, т. е. иная национальная идея. Прежняя национальная идея — реальная жизнь под властью царя — сменялась национальной идеей будущей светлой жизни. Принципиально изменялось настоящее: настоящее исчезало, оно должно было быть только обещающим «завтра», в настоящем же народу оставлялась только власть вождя, только движение к будущему, т. е. перенесение каких угодно испытаний во имя светлого будущего. Эта интеллигентская модель и была реализована в советскую эпоху, когда власть сумела захватить сначала либеральная интеллигенция, как более умная сила, а потом и радикальная интеллигенция, как более решительная и жесткая сила.

Итак, интеллигенция и была той новой силой, которая появилась в эпоху модерна, которая, занимаясь разрушением изнутри старой традиции, подготовила революцию 1917 (и буржуазную, и социалистическую) и открыла в России врата новой — постмодернистской — традиции. Феномен интеллигенции состоит в отказе от религии и уповании на атеизм. Отказываясь от Бога как творца и «вечного двигателя»