Читать интересную книгу Сага о Викторе Третьякевиче - Марта-Иванна Жарова

твой тебя не признаёт? – ощерился Соликовский. – А ну давай, расскажи сам про своего комиссара! Молчишь? Сейчас мы тебе язык развяжем!

И теперь уже Серёжу повалили на пол у Виктора на глазах. Это было хуже всего – когда палачи заставляли его смотреть, как они бьют и мучают ребят.

Панически боялся Виктор очутиться однажды на очной ставке лицом к лицу с Аней, своей прежней соседкой по парте. Он сам удивился, когда поймал себя на том, что не боится так даже за Анечку Сопову, как за эту егозу и непоседу. Любовь к Анечке сочеталась в его сердце с доверием к ней; Виктор волновался за неё и в то же время был в ней уверен. Он видел перед собой её ясное спокойное лицо и ощущал на себе силу её взгляда. Но Аня Борцова не шла у него из головы. Он боялся горько пожалеть о том, что в ответ на её упрёки в недоверии дал ей одно небольшое поручение, первое и последнее, но и это могло погубить её теперь при определённом стечении обстоятельств. Мысль о ней возвращалась перед каждой очной ставкой, когда он с замирающим сердцем входил в кабинет Соликовского.

Вот и теперь он боялся увидеть там её. Поэтому испытал облегчение, когда перед ним предстал Генка. Генка Почепцов из Первомайки, долговязый и несуразный, никогда не был ему симпатичен. Однако в организацию Генку привёл Дима Фомин, и этого было достаточно. Да, именно поэтому, когда Ульяна Громова подняла вопрос на заседании штаба о приёме Почепцова, как комиссар организации он встал на сторону Геннадия. Виктор с детства приучал себя не заострять внимания на том, что ему не нравилось в людях. В Генке неприятна была несколько развязная манера речи и привычка грязно ругаться, не считаясь даже с присутствием девчат, в чём и упрекала его Ульяна. Ещё у него часто вскакивали прыщи на носу, но уж в этом он точно не был виноват. Зато Генка имел репутацию смельчака. По крайней мере, вместе с Димой Фоминым он был способен на отважные поступки. А сейчас Генка казался напуганным: голова втянута в плечи, даже на лбу испарина выступила, и в расширенных зрачках стоит ужас. Виктору хотелось верить, что это игра, талантливая, с мастерским вживанием в образ, игра, которой самому ему стоило бы поучиться, памятуя его посредственную попытку изобразить невинную овечку во время второго допроса. Кто бы мог подумать, что в Генке, при его неказистой наружности, пропадает такое блестящее актёрское дарование!

Впрочем, оказавшись в кабинете Соликовского впервые, немудрено и испугаться: на полу опять лужи крови, как на бойне, и на столе демонстративно разложены окровавленные плети. Не иначе как с расчётом произвести впечатление на Генку. Ведь его пока ещё и пальцем не трогали – он чистенький, видно, только что из дома. Соликовский в своём репертуаре. Вот только почему у Генки так бегают глаза? Он их прячет, старательно отводит, избегает смотреть на Виктора. Очевидно, этого тоже требует образ перепуганного шалопая, ни за что ни про что угодившего в полицейский застенок.

– Знаешь его? – резко спросил Соликовский, подталкивания к нему Генку.

– Видел, – ответил Виктор, помедлив и как бы приглядываясь. – В клубе околачивался. – И, будто приглядевшись ещё, прибавил: – В оркестр к нам просился, да я не взял.

– Не взял? – с издёвкой переспросил Соликовский.

– Не взял, – подтвердил Виктор решительно. – Какой оркестр, когда ему слон на ухо наступил? Ни в одну ноту не попадает.

– Ты мне про оркестр свой петь будешь, комиссар? – грозно надвинулся на него Соликовский. – Я тебя про твоё подполье спрашиваю! Ваш Почепцов?

– Нет, не наш.

А Генка прячет глаза. Верно, не хочет смотреть, как Виктора бьют. Соликовский и полицай Мельников принимаются за него вдвоём.

– Врёшь, комиссар!

– Не вру.

Кулаки молотят по голове, в живот, в челюсти. Виктор уже на полу. Он чувствует всем своим телом полный ужаса взгляд Генки, а на губах снова вкус крови. Его пинают и топчут.

– Большевистское отродье! Да я тебе мозги вышибу! Будешь знать, как дружков своих выгораживать!

С остервенением Соликовский наносит удар за ударом носками сапог. Во рту у Виктора крошатся зубы. Кровь застилает глаза.

– Признавайся, комиссар! Ведь он ваш! Ваш!

– Нет! – твердит Виктор. Он повторяет это слово ртом, полным крови и осколков выбитых зубов, и слышит свой голос со стороны, всё дальше и тише. – Нет. Не наш…

Сверху, из-под потолка, хорошо видно, как напуган Генка. Теперь он точно не притворяется. У него даже волосы на голове встали дыбом. На это и в самом деле лучше не смотреть вблизи. Виктор сбрасывает своё тело и оставляет его лежать в луже крови, а сам летит. И тотчас вспоминает, куда он хотел отправиться. Конечно, к ней. Пока не поздно. Предупредить…

Вот этот дом и эта дверь. Виктор останавливается перед ней и стучит тем самым условным стуком: три частых удара и четвертый после паузы. Ане он его тоже показывал, она должна вспомнить и понять, что это он, Виктор. Лучше, чтобы она открыла ему сама. Виктор не хочет пугать её мать. Но ответа нет, и ему ничего не остаётся, как пройти сквозь дверь.

Виктор оказывается в комнате с занавешенными окнами. На улице день, а здесь царят сумерки. Аня лежит в постели одетая, в тёплом пуховом платке и под одеялом; она как будто спит, но под взглядом Виктора сразу открывает глаза.

– Как тебе не стыдно, Третьякевич! – слышит он. – Я задание твоё выполнила и следующее жду, даже печку так и не топила, а ты всё не идёшь!

Голос у неё сердитый, а глаза глядят с упрёком.

– Прости, что задержался, – миролюбиво отвечает Виктор, и ему хочется спросить про Анину мать, где она и как, но вместо этого он говорит: – Пойдём, Анюта, скорей. Есть для тебя задание.

Он берёт её за руку, и они выходят на крыльцо. На улице белым-бело и никого нет. Идёт снег. Виктор достаёт из кармана какую-то бумажку и кладёт её в карман Аниного полушубка.

– Иди на хутор, куда в первый раз ходила. Оставайся там у своей родни. Не возвращайся, пока я не дам тебе знак, – говорит он.

Аня достаёт из кармана бумажку. Это обрывок газеты, и на нём рукой Виктора нацарапано одно-единственное слово: «уходи». Буквы как будто выведены химическим карандашом, но, если приглядеться, они краснеют и коричневеют, и становится видно, что это кровь. И Анины зрачки расширяются от ужаса.

– Прощай, Анюта, мне пора, – шепчет Виктор ей на ухо,