предметы, которые или невозможно оторвать от пола, или они не обладают аэродинамическими свойствами.
Говорят, в Японии выпускают сейчас не только миниатюрные приёмники, но и миниатюрные пылесосы, холодильники и швейные машины.
Ну и живут же люди!
Жонглёр
Гремит барабан, рассыпается сухая дробь, между тремя булавами мечется фигурка жонглёра.
– Не урони! Не урони!
Три булавы – три деревяшки вылетают из-за спины, выскакивают из-под ног, кувыркаются высоко над головой; и то закрутятся бешено у самой земли, то как будто повиснут в воздухе.
– Не урони, как однажды уронил своё счастье. Эти три деревяшки забрали у тебя всё. А что они дали взамен?.. Но об этом потом. Сейчас твои ладони в кровавых трещинах, и беспощадные прожекторы так и бьют по глазам.
– Не урони! Ты – жонглёр! Сплети ещё одно прекрасное кружево, выдумай ещё одну невероятную линию, которая мелькнёт и исчезнет…
Потом, когда кончится дробь барабана и подойдёт к концу жизнь, тебе скажут, что ты был несчастлив в жизни, потому что ты всегда работал и ни на что другое у тебя не оставалось времени.
Но зато ты делал невозможное – человек, чьи ладони в кровавых трещинах…
Разве это не Счастье?
Тореадор
Она его любила.
Она знала, что он самый искусный тореро.
Он лучше всех владел мулетой, а сверкающая шпага казалась продолжением его гибкой руки. Но хотя он был самый ловкий и быстрый, и самый бесстрашный, он так и не стал знаменитым матадором.
Для матадора он не умел самого главного.
Он не умел убивать.
И за это – она его любила.
Нет и да
Я над пропастью между Нет и Да. Я иду к твоему Да по тонкому канату, сплетённому из желаний, робости и любви. Он дрожит и качается, а подо мной бездонное Одиночество, и Да, которое казалось таким заманчиво близким, теперь кажется недостижимым. Но я иду, балансируя тяжёлым шестом – Гордостью. И старый добрый вальс Надежды, который всегда звучит при исполнении сложных номеров, придаёт мне силы.
Я иду, стараясь не смотреть вниз и не думать, что пока я иду к твоему Да, может, кто-то уже поднялся к тебе на мостик.
Мне всё труднее и труднее идти, меня качает ветер Отчаяния, и когда он становится невыносим, ты вдруг совершенно неожиданно сама устремляешься ко мне. Я роняю тяжёлый шест. Ты обнимаешь меня и мы падаем или летим на одну из ярких звезд, включённых в ночной бесконечности.
– Милый, – говоришь ты, гладя мои волосы, – разве можно было так рисковать? Ты мог бы сорваться туда, в ужасное Одиночество.
– Ты ведь вначале сказала Нет, и вот мне пришлось…
– Разве сказала? – удивляешься ты. – Я что-то не помню.
Интервью
Всё необычно в гардеробной знаменитого укротителя, облепленной фотографиями его партнеров – чёрных, как осенняя ночь, жёлтых, как песок Сахары, полосатых, пятнистых.
Необычен и он сам, сорокапятилетний, высокий, с тёмно-серебристой шевелюрой и карими смешливыми глазами.
Я спрашиваю его о том, что может заинтересовать, на мой взгляд, читателей нашего журнала. Он великолепно рассказывает о своей профессии; в каждом маленьком рассказе о его талантливых котятах (так он называет пантер, тигров и львов) – обязательно смешные и забавные происшествия.
Он угощает меня армянским вином, потом начинает переодеваться. Снимает роскошный, весь в сверкающих камнях колет. Под колетом – обыкновенная белая спортивная майка. Он снимает и майку. И я невольно вздрагиваю: всё его тело в каких-то неправдоподобных рваных рубцах. Взглянув на меня, он разражается смехом:
– Да нет, это у меня не на работе, это – в сорок третьем, в гестапо.
В бою ничьих не бывает
Третий раунд. Через минуту. Тот самый, который решит бой. Я сажусь, нет, падаю на табуретку в своём углу. А через минуту, нет, уже через пятьдесят секунд… В углу напротив – твой противник и твой друг Толька Завьялов. Его боковые – это всё равно, что вращающийся пропеллер самолёта. Осталось тридцать секунд. Всё знаю: надо разрывать дистанцию и бить сухо слева, справа, слева и снова кружить по рингу. Осталось двадцать секунд. Черт с ним, с этим Толькой, ну, будет у меня не 124 победы, а столько, сколько было – 123. Тоже ведь немало. Осталось пятнадцать секунд. Я знаю, что и как делать, но через пятнадцать секунд – третий раунд, мучительный, долгий и безжалостный… И тогда старый боец, мой тренер, добрый и мудрый наставник, находит нужные слова: «Встань, малыш, встань, и будь мужчиной, ибо в бою ничьих не бывает».
Теперь, спустя много лет, я уже не помню, выиграл я у Тольки Завьялова или нет, помню только, что я встал.
1971
Последний раунд
Новеллы
Коротко о себе
Вечер 22 апреля 1961 года.
Счастливый вечер. Он навсегда останется у меня в памяти. Кажется, и сегодня я помню его до мельчайших подробностей.
Помню, что днём у меня было ужасное настроение, какая-то подавленность. От волнения накануне плохо спал. Вечером, по своей давней привычке, пошёл пешком в цирк. Москва переливалась огнями кинотеатров и магазинов. Шёл мокрый снег. Проезжая часть улицы была наполнена буксующими машинами. Они в недоумении таращили жёлтые фары на мерзкую погоду, перед самым их носом проскакивали торопливые вечерние пешеходы. Я брёл по тротуару, подняв воротник, и время от времени стряхивал кивком головы капли воды, собиравшейся на козырьке моей кепки.
Когда я увидел огромную, в подтёках, афишу на фасаде цирка, которая извещала о моих гастролях, я пришёл в полное уныние. В гардеробной я механически загримировался и только тогда понял, что сегодня мой дебют, премьера в Московском цирке, который считается, и по праву, лучшим в мире. Я вдруг представил себе, что будет, если я провалюсь!
Противный комок встал в горле, но где-то в глубине было другое чувство, чувство спортивного азарта, хорошей спортивной злости, было тело, гибкое, сильное, послушное любой мысли, и было то, что вынашивалось в течение пяти лет, и просто так уступать я не хотел.
Я помню этот вечер до мельчайших подробностей. Я помню, как ко мне за кулисы забежал незадолго до конца спектакля один известный цирковой актёр и умолял меня «продержаться, потому что пока все идёт колоссально…», а я становился всё спокойнее, главное было оставлено напоследок.
Помню ревущий зал после последней клоунады «Бокс» и, что совсем невероятно, вызовы после моего ухода, вызовы,