недурное наследство, чьи родители умерли, опекуны далеко, а инстинкты порочны. Девятнадцати лет сей юноша вступил на стезю, привлекательную и непостижимую для простых смертных, для которых и один проигрыш достаточно памятное событие. Уже прославившись тем, что был единственным в Оксфорде обладателем рулетки, он проматывал свои будущие доходы с умопомрачительной быстротой. Он перекрумил Крума, хотя, будучи натурой сангвинической и субъектом весьма упитанным, не обладал пленительной томностью последнего. Для Вэла получить доступ к рулеточному столу было своего рода крещением, а возвращаться в колледж позже установленного часа через окно с подпиленной решеткой – уже в своем роде посвящением в рыцари. И вот в одну из этих божественных минут, накануне вечером, подняв однажды взгляд от обольстительного зеленого сукна, он увидел сквозь клубы дыма своего кузена, стоявшего напротив. «Rouge gagne, impair, et manque!»[22] Больше он его уже не видел…
– Пойдемте в «Сковородку», выпьем чаю, – сказал Джолли, и они направились в клуб.
Постороннему наблюдателю, увидевшему их вместе, удалось бы, вероятно, заметить неуловимое сходство между этими троюродными братьями третьего поколения Форсайтов: тот же склад лица, хотя серые глаза Джолли были более темного цвета, а волосы светлее и волнистее.
– Чаю и булочек с маслом, пожалуйста, – заказал Джолли.
– Попробуйте мои папиросы, – сказал Вэл. – Я видел вас вчера вечером. Как дела?
– Я не играл.
– А я выиграл пятнадцать фунтов.
Хотя Джолли и очень хотелось повторить шутливое замечание об азартной игре, которое как-то обронил отец: «Когда тебя обставят – жалко себя, когда сам обставишь – жалко других», – он ограничился тем, что сказал:
– Мерзкая игра, по-моему; я учился в школе с этим субъектом – он набитый дурак.
– Ну нет, не знаю, – сказал Вэл таким тоном, как если бы выступал в защиту оскорбляемого божества, – по-моему, он отличный малый.
Некоторое время они молча пускали клубы дыма.
– Вы, кажется, знакомы с моими родными? – сказал Джолли. – Они завтра приедут ко мне.
Вэл слегка покраснел.
– В самом деле?! Слушайте, я могу дать вам совершенно точные указания, которыми вы можете руководствоваться на манчестерском ноябрьском гандикапе.
– Благодарю вас, но я интересуюсь только классическими скачками.
– Там много не выиграешь, – сказал Вэл.
– Я ненавижу букмекеров, – сказал Джолли, – вокруг них такая толкучка и вонь, я просто люблю смотреть на скачки.
– А я люблю подкреплять мое мнение чем-то конкретным, – ответил Вэл.
Джолли улыбнулся; у него была улыбка его отца.
– У меня на этот счет нет никаких мнений; если я ставлю, я всегда проигрываю.
– Конечно, на первых порах приходится платить за советы, пока не приобретешь опыта.
– Да, но вообще все сводится к тому, что надуваешь людей.
– Разумеется, или вы их, или они вас – в этом-то и есть азарт.
У Джолли появилось слегка презрительное выражение.
– А что вы делаете в свободное время? Гребным спортом не занимаетесь?
– Нет, я увлекаюсь верховой ездой. В следующем семестре начну играть в поло, если только удастся заставить раскошелиться дедушку.
– Это вы о старом дяде Джемсе? Какой он?
– Стар, как кора земная, – сказал Вэл, – и вечно дрожит, что разорится.
– Кажется, мой дедушка и он были родные братья.
– По-моему, среди всех этих стариков не было ни одного спортсмена, – сказал Вэл, – все они только и делали, что молились на деньги.
– Мой – нет, – горячо сказал Джолли.
Вэл стряхнул пепел с папиросы.
– Деньги только для того и существуют, чтобы их тратить. Я бы хотел, черт возьми, чтобы у меня их было побольше.
Джолли смерил его пристальным неодобрительным взглядом, унаследованным от старого Джолиона: о деньгах не говорят. И опять наступила пауза, оба молча пили чай и ели булочки.
– Где остановятся ваши родные? – осведомился Вэл, делая вид, что спрашивает это между прочим.
– В «Радуге». Что вы думаете о войне?
– Да пока что дело дрянь. Буры ведут себя совсем не по-спортсменски, почему они не бьются открыто?
– А зачем им это надо? В этой войне и так все против них, кроме их способа драться, а я так просто восхищаюсь ими!
– Конечно, они умеют ездить верхом и стрелять, – согласился Вэл, – но, в общем, паршивый народ. Вы знаете Крума?
– Из Мертон-колледжа? Только по виду. Он, кажется, тоже из этой игорной компании. Он, по-моему, производит впечатление дешевого фата.
– Он мой друг, – сдержанно отчеканил Вэл.
– О! Прошу прощения.
Так они сидели, натянутые, избегая смотреть друг другу в лицо, прочно укрепившись каждый на позиции собственного снобизма. Ибо Джолли бессознательно равнялся по кружку своих товарищей, девизом которых было: «Не воображайте, что мы будем терпеть вашу скучищу. Жизнь и так слишком коротка, мы будем говорить быстрее и решительнее, больше делать и знать больше и задерживаться на любой теме меньше, чем вы способны вообразить. Мы «лучшие» – мы как стальной трос». А Вэл бессознательно равнялся по кружку товарищей, девизом которых было: «Не воображайте, что нас можно чем-нибудь задеть или взволновать. Мы испытали все, а если и не все, то делаем вид, что все. Мы так устали от жизни, что минуты для нас тянутся, как часы. Проиграем ли мы последнюю рубашку – нам все равно. Мы ко всему потеряли интерес. Все – только дым папиросы. Бисмилла!» Дух соперничества, присущий англичанам, обязывал этих двух юных Форсайтов иметь свои идеалы, а в конце столетия идеалы бывают смешанные. Бо́льшая часть аристократии нашла свой идеал в догматах «скачущего Иисуса», хотя там и сям личности вроде Крума – а он был из аристократов – тянулись к оцепенелой томности и нирване игорного стола, этого summum bonum[23] прежних денди и ловеласов восьмидесятых годов. И вокруг Крума все еще собирались представители голубой крови с их былыми надеждами, а за ними тянулась плутократия.
Но между этими троюродными братьями существовала и какая-то более глубокая антипатия, проистекавшая, по-видимому, из их неуловимого семейного сходства, которым оба они, казалось, были недовольны, или из какого-то смутного ощущения старой вражды, все еще существовавшей между этими двумя ветвями форсайтского рода, ощущения, которое зародили в них случайные словечки, полунамеки, оброненные в их присутствии старшими. Джолли, позвякивая чайной ложечкой, мысленно возмущался: «Боже, эта булавка в галстуке, и этот жилет, и манера растягивать слова, и эта рулетка – какой ужас!»
А Вэл, дожевывая булочку, думал: «Ну и несносный же субъект!»
– Вы, вероятно, пойдете встречать ваших родных, – сказал он, вставая. – Я попрошу вас передать им, что был бы счастлив показать им свой колледж, не то чтобы там было что-нибудь интересное, но, может, им захочется осмотреть его.
– Благодарю, передам.
– Может быть, они зайдут ко мне позавтракать. Слуга у меня очень искусный малый.
Джолли выразил сомнение – вряд ли у них будет время.
– Но вы все-таки передадите им мою просьбу?
– Очень любезно с вашей стороны, – сказал Джолли, тут же решив, что они не пойдут, но с инстинктивной вежливостью добавил: – Вы лучше приходите завтра к нам обедать.
– Охотно. В котором часу?
– Половина