защиты против его посягательств. Ну, если он войдет, – решил он, – я войду за ним». И он стал подвигаться к дому. Сомс сделал еще несколько шагов по тротуару; он уже был у самого подъезда. Но внезапно остановился, круто повернулся на каблуках и пошел обратно к реке. «Как быть? – подумал Джолион. – Через десять шагов он меня увидит». И, повернув, быстро зашагал обратно. Шаги его кузена раздавались близко позади. Но он успел дойти до своего экипажа и сесть в него раньше, чем Сомс завернул за угол.
– Поезжайте! – крикнул он в окошко.
Фигура Сомса выросла рядом.
– Кеб! – окликнул он. – Занят? Алло!
– Алло! – ответил Джолион. – Вы?
На лице его кузена, казавшемся белым в свете фонаря, промелькнуло подозрение; это заставило Джолиона решиться.
– Я могу вас подвезти, – сказал он, – если вам в западную часть города.
– Благодарю, – ответил Сомс и сел в экипаж.
– Я был у Ирэн, – сказал Джолион, когда кеб тронулся.
– Вот как!
– Вы сами были у нее вчера, насколько я понимаю.
– Был, – сказал Сомс. – Она моя жена, как вам известно.
Этот тон, эта насмешливо приподнятая губа вызвали у Джолиона внезапную злобу; но он подавил ее.
– Вам лучше знать, – сказал он, – но если вы хотите развода, вряд ли разумно бывать у нее, вы не находите? Нельзя быть и охотником и дичью сразу.
– Благодарю за предостережение, – сказал Сомс, – вы очень добры, но я еще не решил окончательно.
– Она-то решила, – сказал Джолион, глядя прямо перед собой. – Нельзя так просто вернуться к тому, что было двенадцать лет назад.
– Это мы еще посмотрим.
– Послушайте! – сказал Джолион. – Она в невыносимом положении, и я единственный человек, который на законном основании имеет какое-то право входить в ее дела.
– За исключением меня, – сказал Сомс, – который тоже в невыносимом положении. Ее положение – это то, что она сама для себя сделала; мое – это то, что она для меня устроила. Я совсем не уверен, что в ее же собственных интересах я не предложу ей вернуться ко мне.
– Что?! – воскликнул Джолион, и дрожь прошла по всему его телу.
– Не понимаю, что вы хотите сказать вашим «что», – холодно проговорил Сомс. – Ваше право входить в ее дела ограничивается выплатой ей процентов, и я просил бы вас не забывать этого. Если я в свое время предпочел не позорить ее разводом, я тем самым сохранил на нее свои права и повторяю: я совсем не уверен, что не пожелаю воспользоваться ими.
– Боже мой! – воскликнул Джолион, и у него вырвался короткий смешок.
– Да, – сказал Сомс, и что-то мертвенное было в его голосе. – Я не забыл прозвища, которым меня почтил ваш отец. «Собственник»! Не зря же я ношу такое прозвище.
– Ну, это уж какая-то фантастика, – пробормотал Джолион.
Не может же этот человек заставить свою жену насильно жить с ним. Это время как-никак прошло! И он покосился на Сомса с невольной мыслью: «Неужели бывают такие люди?» Но Сомс выглядел вполне реальным; он сидел прямой и даже почти элегантный: коротко подстриженные усы на бледном лице, зубы, поблескивающие под верхней губой, приподнятой в неподвижной улыбке. Наступило долгое молчание, и Джолион думал: «Вместо того чтобы помочь ей, я только напортил». Внезапно Сомс сказал:
– Это для нее во многих отношениях лучшее, что может случиться.
При этих словах Джолион почувствовал такое смятение, что едва мог заставить себя усидеть в экипаже. Казалось, его втиснули в ящик с сотнями тысяч его соотечественников, и тут же вместе с ними втиснулось то, что было их неотъемлемой национальной чертой, то, что всегда претило ему, нечто, как он знал, чрезвычайно естественное и в то же время казавшееся ему непостижимым: эта их незыблемая вера в контракты и нерушимые права, их самодовольное сознание собственной добродетели в неукоснительном использовании этих прав. Здесь, рядом с ним, в кебе, находилось само воплощение, так сказать, овеществленная сумма инстинкта собственности – его родственник к тому же! Это было чудовищно, невыносимо! «Но здесь не только это! – подумал он с чувством какого-то отвращения. – Говорят, собака возвращается к своей блевотине. Встреча с Ирэн что-то разбудила в нем. Красота! Дьявольское наваждение!»
– Так вот, – заговорил Сомс, – как я уже вам сказал, я еще не решил окончательно. Я был бы вам весьма признателен, если бы вы потрудились оставить ее в покое.
Джолион сжал губы; он, всегда ненавидевший ссоры, сейчас почти радовался возможности поссориться.
– Я вам не могу этого обещать, – коротко ответил он.
– Отлично, – сказал Сомс, – в таком случае мы знаем, как нам быть. Я сойду здесь. – И, остановив экипаж, он вышел, не попрощавшись ни словом, ни жестом.
Джолион поехал дальше в свой клуб.
На улицах выкрикивали первые сообщения с театра войны, но он не слушал. Что сделать, чтобы помочь ей? Если бы отец был жив! Вот кто мог бы многое сделать! Но почему же он не может сделать того, что сделал бы отец? Разве он не достаточно стар – пятьдесят стукнуло, дважды женат, у него уже взрослые дочери и сын. «Чудно́, – думал он. – Если бы она была дурнушка, я бы не задумывался над этим. Красота – это наваждение для того, кто восприимчив к ней». И он вошел в читальню клуба совсем расстроенный. В этой самой комнате он и Босини беседовали когда-то летним вечером; он хорошо помнил даже и теперь осторожную, замаскированную лекцию, которую он прочел тогда молодому человеку в интересах Джун, и симптомы форсайтизма, которые он тогда пытался установить, и как он тогда недоумевал и старался представить себе, что́ это за женщина, против которой он предостерегает Босини. А теперь! Он чуть ли не сам нуждается в предостережении. «Странно, – подумал он, – вот уж действительно чертовски странно!»
XIV
Сомсу становится ясно, чего он хочет
Насколько легче сказать: «В таком случае мы знаем, как нам быть», чем разуметь нечто определенное под этими словами. Произнося их, Сомс только дал волю своей инстинктивной ревнивой ярости. Он вышел из экипажа, преисполненный глухой злобы на себя за то, что не повидался с Ирэн, на Джолиона – за то, что тот виделся с ней, и еще на то, что сам он, в сущности, не может решить, чего хочет.
Он вышел, потому что не в состоянии был больше оставаться рядом со своим кузеном, и теперь, быстро шагая по улице, думал: «Ни одному слову этого Джолиона нельзя верить. Был парией и останется парией! У этого субъекта врожденное тяготение… тяготение к разврату». (Он постеснялся употребить слово «грех», потому что оно казалось слишком мелодраматичным для Форсайта.)
Неопределенность желания была для него новым чувством. Он был как ребенок в нерешительности между обещанной новой игрушкой и старой, которую у него отняли, и он сам удивлялся на себя. Еще в прошлое воскресенье