живот. Далекий от подозрения какого-нибудь обмана с нашей стороны, он самым серьезным образом вообразил, что какой-то тайный враг сделал на него донос святому судилищу, быть может также, не чувствуя себя особенно ревностным католиком, он имел повод опасаться обыска. Как бы то ни было, но мне никогда не случалось видеть более испуганного человека. Он повиновался без сопротивления, с покорностью, приличествующей человеку, который уважает святую инквизицию, и открыл перед нами двери кабинета.
— Но принимаете ли вы, по крайней мере, со смирением в сердце распоряжения святой инквизиции? — спросил Амбруаз, входя в кабинет, и потом добавил: — Теперь удалитесь в свою комнату и предоставьте нам исполнить нашу обязанность.
Самуэль не протестовал против этого распоряжения, так же как и против первого, он остался в своей лавочке, а мы вошли в его кабинет, где, не теряя времени, принялись искать его деньги. Мы без труда нашли их в незапертом сундуке, и их оказалось даже больше, чем мы могли унести…
Вдоволь поживившись добычей, мы вышли из кабинета. Тогда господин инквизитор по причине, которую читатель легко поймет, вынул из кармана висячий замок, которым собственноручно пожелал запереть дверь, потом приложил к ней печать и сказал Самуэлю Симону:
— Мессир Самуэль, я запрещаю вам прикасаться к этому замку и также к печати, так как это печать святой инквизиции! Завтра я приду снять их, и тогда вы узнаете решение святого судилища! — С этими словами он приказал открыть дверь на улицу, куда мы один за другим весело выскочили».
Забавная подробность: в складе, который представляла комната Ренара, я нашел экземпляр «Жиль Бласа», и этот удивительный бандит сам мне признавался, что это любимая его настольная книга.
Глава 17
Артон и настоящая Панама
В конце зимы 1890/91 г. в одно прекрасное утро меня посетила молоденькая и очень хорошенькая женщина, которую сопровождали два господина, совершенно мне ненавистные — так же, впрочем, как и дама. Один из них назвался депутатом, а другой — банкиром и объявил, что его фамилия Артон. Это имя нисколько меня не поразило.
Только когда рассыльный подал мне эту карточку, я смутно припомнил, что несколько лет тому назад видел расклеенные на стенах Парижа большие афиши, на которых огромными буквами было напечатано: «Кафе Артон».
Молодая женщина очень мило рассказала мне о постигшем ее горе. Накануне она отправилась на костюмированный бал в Оперу, где имела ложу, и всю ночь забавлялась бросанием конфетти. Она с таким увлечением отдалась этому занятию, что только возвратясь домой заметила исчезновение с корсажа великолепной броши из черных жемчужин, окруженных крупными бриллиантами. Эта брошь стоила тридцать тысяч франков.
— Я так увлеклась бросанием конфетти, — говорила дама, — что, по всей вероятности, не заметила, как рукавом корсажа сорвала плохо приколотую брошь, которая вместе с конфетти полетела в залу…
Признаюсь, отыскать тридцатитысячную брошь, потерянную при таких условиях, гораздо труднее, чем традиционную булавку в традиционном стоге сена.
Тем не менее, так как молоденькая дама была очень мила и сильно опечалена потерей своей драгоценной вещи, я сказал ей несколько слов утешения, которые являются как бы обычной формой в подобных случаях.
Для успокоения я все-таки приказал предпринять поиски в Опере, которые, конечно, остались безрезультатными. Я уже забыл об этой истории, когда в один прекрасный день мне принесли эту брошь при совершенно исключительных обстоятельствах.
Один восемнадцатилетний юноша, отличавшийся весьма плохими наклонностями, был пойман на месте воровства с выставки одного магазина в квартале Тампль. Кажется, он стащил полдюжины носовых платков и несколько пар носков.
Господин Тробер, местный комиссар полиции, отправился сделать обыск в жилище вора, который, несмотря на свой юный возраст, имел уже сожительницу. Агенты, сопровождавшие комиссара, заметили на шее этой девицы красивую брошь, приколотую к ее плохенькому ситцевому корсажу и блиставшую уж слишком натуральными огоньками.
— Кто тебе это дал? — спросили ее.
— Эту брошь? Мой приятель, он подарил мне ее в ту ночь, когда мы были на балу в Опере… Он нашел ее в куче конфетти.
Молодая особа была очень удивлена, когда ее арестовали из-за этой броши.
— Ба! — говорила она. — Счастье какое, что соседка предложила мне за нее только десять франков, а я хотела двенадцать. Если бы она дала мне мои двенадцать франков, вам не видать бы броши, как своих ушей.
Если приятельница юного воришки сделала гримасу, отправляясь вслед за ним в арестный дом, то приятельница Артона подскочила от радости, когда я пригласил ее в сыскное отделение и вручил ей драгоценность, каким-то чудом возвращенную.
Артон и она так горячо меня благодарили, что я должен был даже защищаться и ссылаться на случай, который так удачно помог им найти потерянное.
Тогда госпожа X. и Артон возымели великодушную мысль добиться помилования этой парочки арестованных. Они говорили, что их радость отравлена мыслью, что эти бедняги в тюрьме.
Насколько мне помнится, их хлопоты увенчались успехом, и я помню даже, что приятельница Артона, несмотря на мое запрещение, щедро наградила юного воришку.
Пока длилась вся эта история, мне пришлось два или три раза видеть Артона, а когда все было кончено, он пришел ко мне и сказал:
— Господин Горон, вы были так добры и любезны, что я пришел просить вас еще об одном одолжении, в котором, надеюсь, вы мне не откажете. На днях я даю большой обед, на котором будут присутствовать господин X., бывший министр, господа А., Б., В., депутаты, Т., Z., сенатор, и пр. и пр. Вы должны мне обещать, что пообедаете с нами.
Я всегда имел обыкновение отклонять приглашения людей, которых мало знаю, но это приглашение было сделано так радушно, что я был вынужден принять его, хотя мысленно решил не воспользоваться им и найти какой-нибудь уважительный предлог, чтобы не ехать на этот обед. Как начальнику сыскной полиции, мне это было совсем не трудно.
Не подумайте, однако, что я действовал по какому-нибудь особому чутью или что предчувствие подсказывало мне, что через год мне будет поручено арестовать Артона. В то время я был далек от подобной мысли. Артон был для меня случайным знакомым, ни симпатичным, ни апатичным. Если меня пугало что-нибудь, так это список сенаторов и депутатов, приглашенных им. Почти все эти лица были более или менее причастны к буланжизму! На мой счет уже и без того болтали столько глупостей, что, право, я вовсе не хотел выставляться каким-то заговорщиком-буланжистом.
Но не знаю почему у меня явилось тогда странное любопытство, и я захотел узнать, кто этот Артон,