обличений. Не лишено будет смысла также упомянуть, что однажды сам отец Нектарий, несколько забывшись и будучи в болезни, поймал себя на том, что писал на себя докладную записку в епархию, в которой обличал некоего игумена во всех его грехах, и только самоотверженность Маркелла спасла отца Нектария от больших неприятностей.
Что касается передачи отцу Нектарию собранного компромата, то происходившее скорее напоминало плохую сцену из плохой пьесы какого-то плохого драматурга.
Обычно доверенный нектарьевский агент гулял по двору, дожидаясь, когда же, наконец, выйдет игумен. Когда же тот появлялся, то агент делал знак, что он готов рассказать игумену все то, о чем ему удалось узнать. При этом он делал вид, что просто вышел во двор для прогулки и тут случайно встретился с наместником.
– Иди в помещение и жди меня, – говорил тот обычно агенту и улыбался, делая вид, что просто перекинулся парой слов с одним из насельников.
Затем сюжет перемещался в апартаменты отца Нектария.
– Ну, и что там у тебя? – говорил отец Нектарий, опускаясь в кресло-качалку. – Накопал чего?
– Так ведь как посмотреть, – говорил агент, доставая из-за пазухи какие-то бумаги. – Вот, допустим, отец Мануил. Ведет себя не вызывающе, ни с кем не конфликтует, но иной раз кажется, что лучше бы он, ей-богу, конфликтовал.
– Это почему еще? – спрашивал отец Нектарий, делая вид, что он давно уже ждал чего-нибудь похожего, а агента выслушивает просто так.
– Да ведь как же? – говорил агент, немного смущаясь. – Обозвал вас по первое число, а главное, совершенно неуместно… Куда это годится?
– Ну, уместно или нет, это не твоего ума дело, – говорил отец Нектарий, раскачиваясь в кресле-качалке. – Ты давай не фантазируй, а рассказывай – что и как. И, пожалуйста, со всеми подробностями, не как в прошлый раз.
– Ну, как хотите, – отвечал агент немного обиженно. – Я только хотел, чтобы лучше было.
Потом он немного помолчал и продолжал:
– Сыроежкой он вас обозвал. Грибом. Есть, говорит, у нас гриб сыроежка, а есть гриб белый. Так вот, отец Иов похож больше на белый гриб, а вы на сыроежку.
– Сыроежкой, значит, – говорил отец Нектарий, бледнея лицом. – А Иов, значит, лучше меня, так, что ли?
– Это, как говорится, вам виднее, – смиренно соглашался с игуменом агент и для убедительности разводил руками.
– Ладно, – произносил отец Нектарий, приняв какое-то решение. Потом он переставал качаться в кресле и громко звал келейника Маркелла:
– Маркелл!.. Иди-ка сюда, лентяй.
Маркелл появлялся, потирая глаза и едва сдерживая зевоту.
– А теперь скажи мне вот что. Если бы я назвал тебя сыроежкой, ты бы обиделся?
– Чем? – переспрашивал Маркелл и смотрел на агента. Потом он начинал смеяться и говорил: – Это вас, что ли, сыроежкой обозвали?
– Похоже, что меня, – отвечал отец Нектарий, и было непонятно, огорчается он или, наоборот, радуется.
– И кто же?
– Отец Мануил, – быстро говорил агент, словно боялся, что кто-нибудь его опередит. – Просто удивительно.
– Да ладно, – махал рукой Маркелл, который на правах келейника мог себе позволить немного больше, чем остальные монахи. – Я Мануила, слава Богу, десять лет знаю. Вряд ли он кого-нибудь обозвал.
– Не кого-нибудь, а меня, – говорил отец Нектарий.
– Да, – подтверждал агент. – Не кого-нибудь, а отца игумена.
– Да ну, в самом деле, – продолжал Маркелл. – Я еще понимаю, если бы он вас поганкой бы окрестил, это я бы еще подумал – обижаться или нет. А сыроежкой? Не вижу ничего обидного.
– Меня сыроежкой, а Иова, значит, – белым, – говорил игумен. – По-твоему, это не обидно?
– Это как подойти, – отвечал Маркелл.
– Да что все ты заладил: «подойти» да «подойти»!.. Тебя послушать, так надо Мануилу памятник поставить.
– А если он заслужил? – шутил несколько не к месту отец Маркелл.
– Он, может и заслужил, – говорил игумен, хлюпая носом, – а вот ты никогда своего наместника не защищал… Обижай его хоть кто, любой, ругай, смейся, обманывай – никто за него не заступится, и келейник в первую очередь.
– Да, что я-то, – говорил отец Маркелл, пожимая плечами. – Вы спросили, я ответил.
– Поспорь еще у меня, – говорил игумен, поднимаясь с кресла-качалки. – Ты думаешь, если ты келейник, так тебе все можно?.. А это не так.
– Ничего я не думал, – отвечал отец Маркелл.
– А надо бы, – говорил отец наместник. – Не мальчик уже. Вот сделаешь сегодня сто вечерних поклонов да подумаешь на досуге о своем поведении, тогда и поговорим – кто о чем думает, а кто нет.
– Да за что сто-то?
– За пререкание с игуменом, – говорил отец Нектарий. Потом он смотрел на агента и произносил: – И тебе тоже сто поклонов. Будешь знать, как всякой ерундой время только зря тратить…
Потом он немного помолчал, словно не решаясь сказать что-то важное, и, уже исчезая в глубине своих апартаментов, добавлял:
– И чтобы без глупостей, пожалуйста.
4
И все же самым большим грехом, процветающим в монастыре без зазрения совести, было вовсе не повальное доносительство, а почти незаметные настроения, которые следовало бы назвать гордостью, ибо именно гордость была в состоянии поднять человека до Божьего престола, но с таким же успехом могла опустить его до адских бездн, из которых уже не было возврата. Это был какой-то особенный, какой-то специальный грех, который трудно было так просто обличить, потому что он прятался так умело, что часто только какой-нибудь опытный старец мог распознать эту немощь и дать соответствующие рекомендации.
А пока этот грех прятался везде, где только мог.
За показным и искренним смирением.
За хорошим голосом и умением петь.
За знанием церковной службы.
За чрезмерным аскетизмом.
За умением поддержать беседу.
За милосердием к бедным и убогим.
За готовностью помогать ближнему.
За любовью ко всем без исключения.
И прочее, прочее, прочее…
Эта гордость принимала самые различные облики и вела тебя по самым запутанным тропинкам, откуда до тебя невозможно было уже докричаться.
В ней ты противостоял целому миру, потому что тот, кто сам себе есть целый мир, похоже, не нуждается больше ни в чем другом.
Уже одно то, что ты надел подрясник, делало тебя другим.
Вечером эта гордость нашептывала тебе волшебные истории, участником которых ты скоро должен был стать, – а утром она говорила тебе о скором будущем, которое сделает тебя великим и счастливым.
Я – монах, говорил ты себе, и это звучало сладко, как мед.
Я – монах, говорил ты и мог бы слушать эту песню бесконечно.
Я – монах, говорил ты и был уверен в том, что у тебя есть ключи, открывающие все мыслимые двери.
Конечно же, у тебя не было сомнений в том, что если ты все отдашь Небесам, то рано или поздно Господь воздаст тебе сторицей. Таким было условие договора, нарушать который, конечно, не следовало.
Одно только было неясно: кто, когда, по чьей инициативе и зачем впервые ознакомил нас с этим бессрочным договором, в котором мы отрекались от своей свободы и обещали Небесам покорно нести все, что они нам скажут. Праведный Иов мог бы