куда следовало бы. Но самое обидное, что при этом все думают, что иконостас – это я, когда на самом деле я всего лишь жалкий мошенник, помогающий отбирать у честных людей их деньги и рассказывать им лживые истории про великую святость отца наместника и не меньшую святость отца благочинного… А теперь, человек, – сказал иконостас голосом, который стал вдруг железным, – дай мне пройти, чтобы я мог покинуть наконец это мерзкое место, где я провел столько печальных дней.
И с этими словами иконостас двинулся вперед, ломая и круша на своем пути все, что ему попадалось, а за ним двинулись прочие церковные принадлежности: антиминс, чаши, свечи и подсвечники, паникадило и прочие, не пожелавшие остаться без иконостаса предметы.
Но упавший в обморок отец Фалафель ничего этого уже не видел.
113. Отец Тимофей
1
Отец Тимофей был характером легок, а умом самостоятелен и понятлив, что, возможно, и послужило причиной непрекращающейся вражды между ним и отцом наместником.
Травля отца Тимофея велась по всем правилам охоты. Сначала выпускали на него какую-нибудь мелочь, которая раздражала его и портила настроение, потом шли фигуры покрупнее, а под конец выходили уже бойцы монастырского масштаба, то есть, сам отец игумен и при нем отец благочинный, прекрасно знающий сыскную службу и не слишком любящий отца Тимофея.
Доброхоты, которых в каждом монастыре хоть пруд пруди, немедленно сообразили, что к чему, и с удовольствием приняли участие в охоте на Тимофея, заслужив, вместе с тем, одобрение отца игумена, что в условиях монастырской жизни было делом не последним.
Остальные сочувствовали, но подходить и высказывать свое мнение открыто не решались.
Так прошел август, сентябрь и октябрь.
За это время отец Тимофей написал 213 объяснительных записок.
А отец благочинный состряпал 58 докладных, отправленных по душу отца Тимофея в епархию.
Наконец, долгожданный час пробил.
Проходя как-то вечером мимо окна кельи отца Тимофея, некий монах услышал там женский голос и, ни в чем не разобравшись, бросился к отцу Нектарию.
«Женщина в келье!.. Женщина в келье!», – кричал он, торопясь донести первым соблазнительное известие.
Напрасно женатая пара объясняла свое нахождение в келье важными семейными обстоятельствами. Напрасно отец Тимофей говорил, что женщина находится на восьмом месяце беременности и что эта пара является его духовными чадами. Все было напрасно, и два дня спустя в сопровождении любивших его рыдающих прихожан отец Тимофей вышел из монастырских ворот и направился к автовокзалу, где и произнес свою известную речь, смысл которой заключался в том, что никогда не следует путать водку с закуской, чему есть множество убедительных примеров.
И с этим отбыл в богоспасаемый город Псков.
2
Через два года отец Тимофей вновь появился в монастыре, но на этот раз уже как проезжий гость, с которым можно посидеть, вспомнить прошлое и немного расслабиться.
Так оно и вышло.
Старые враги посидели, поговорили, слегка выпили, порассуждали о превратностях судьбы и о том, что все, что ни делается на белом свете – делается к лучшему, а в конце трапезы отец наместник расчувствовался и преподнес заезжему гостю отрез дорогой ткани для рясы и подарочный Служебник, такой, какой и в сказке-то не часто встретишь, весь позолоченный, с золотым тиснением, на пергаментной бумаге, с медными застежками и в кожаном переплете.
Этот подарок в первую очередь сразил, конечно, отца благочинного, который и лицом сразу побелел, и осунулся, и даже дар речи на какое-то время потерял, хоть и с тем даром, который у него был до этого, тоже было не все в порядке.
Когда же он, наконец, обрел утраченный дар речи, то увидел, как отец Тимофей убирает в свою походную сумку отрез и Служебник, а на лице отца наместника блуждает умиротворенная улыбка, свидетельствующая о том, что как ни трудно было игумену расстаться с этими дорогими подарками, но не сделать этого было бы, пожалуй, гораздо хуже, так что можно было с полным основанием считать, что ветхий человек на какое-то время отступил, а человек новый, напротив, приблизился.
– Ты-то знаешь, как оно… сколько?.. Это ведь, что? – зашептал благочинный, пытаясь в несколько слов вместить всю глубину владеющих им сейчас чувств.
– Не жадничай, не жадничай, – сказал отец Нектарий, являя миру новый образец бескорыстия. – Не нами заработано, не нами и потрачено… Или ты плохо Евангелие читал?
– Как же, не жадничай, – отец благочинный с тоской глядел на отца Тимофея. – Или ты, может, думаешь, такая материя в каждом углу лежит?
– А я тебе говорю – не жадничай, Павлуша, – снова повторил отец наместник, ввергая присутствующих в легкое изумление. – Может, и мы будем с тобой когда-нибудь в изгнании, и нам это вспомнится и зачтется… Или ты так не считаешь?
– Так ведь четыреста долларов, – шептал Павел, с ужасом глядя на наместника. – Как же это так, кормилец?
– А вот так, – сказал отец наместник, заканчивая разговор и давая понять, что не намерен больше обсуждать эту тему.
114. Отец Илларион. Сомнительные речи. Бегство
И еще говорил отец Илларион, касаясь вечной темы о человеке, что, прежде чем рассуждать об этом, стоило бы лучше взглянуть на самого себя, – так, чтобы не оставалось места для выдумок и уловок.
Ибо всякая неправда о человеке, говорил он, чревата бедами и страданиями, а неправильный путь прямой дорогой ведет к смерти.
Спрашивал он, – какой самый страшный враг для человека? И сам же себе отвечал – самый страшный для себя есть всегда сам человек.
И он же – вот уж действительно странное существо, – готов оберегать тебя до последнего вздоха, так, словно ты величайшая ценность среди вещей, не знающих о себе ничего достоверного.
Как же оно создано, это чудовище по имени человек?
Не станем ли мы оправдываться и говорить что-нибудь вроде: «Не правда ли, какая завидная судьба?» Или: «Жить ради Истины – как это прекрасно!», тогда как надо бы было сказать: «Что за нелепая жизнь? Всю жизнь бороться с самим собой, чтобы в конце догадаться, что всякая борьба никуда не ведет».
Разве не для того мы умираем, чтобы стать другими?
А прошедшая жизн, не хорошая ли плата за это?
Ты приходишь в этот мир, чтобы познакомиться с самим собой – тут нет сомнений. Ты обнаруживаешь свой характер, свою волю, свое воображение. Ты узнаешь, что умеешь плакать, рыдать и смеяться. Потом ты догадываешься – и долго в это не веришь, – что ты никогда не сможешь изменить ни этот мир, ни самого себя, ни свою жизнь, которая ведь ни перед кем не собирается отчитываться, и уж тем более перед тобой.
Так идет время, а потом ты начинаешь чувствовать чье-то присутствие в твоей жизни, – какой-то тихий голос, который зовет тебя неведомо куда, так что ты не слишком удивляешься, когда однажды слышишь этот голос, говорящий о Пустоте,