будто я заразный какой. А много ли наместнику надо?.. Немного уважения и послушания, вот и все. Потому что кто не уважает наместника, тот не уважает своего Ангела– хранителя, а кто не уважает Ангела, тот не уважает архистратига Михаила, а кто и Михаила не уважает, тот не уважает Богородицу, а кто не уважает Богородицу, тот не уважает Самого Господа, и для него навсегда закрыта дорога в Царствие Небесное…
Сообщив эти не вызывающие сомнений сведения, отец Нектарий снова всхлипнул, но затем быстро взял себя в руки и добавил:
– А если кто будет препоны чинить, то тому – анафема и смерть вечная…
И пошел, опираясь на плечо благочинного, в свои скромные апартаменты.
119. Уход из монастыря Божьей Матери
1
Один из моих больничных сопалатников рассказал мне, как однажды зимой 1937 года он возвращался поздно вечером домой и вдруг увидел на заснеженном асфальте черную ленту, которая тянулась от одного деревянного дома и пропадала в подвале соседнего, недавно построенного каменного дома. Черная лента была не чем иным, как огромным количеством тараканов, предчувствовавших близящуюся беду, которая еще только готовилась в недрах деревянного дома.
А рано утром, когда последний таракан оказался в безопасности, тараканий деревянный дом сгорел.
2
Иногда в разговорах между прихожанками и монахами можно было услышать, что тут, в монастыре, правит не настоятель или наместник, а Христос и Божья Матерь, которые, никому особенно не досаждая, ведут этот монастырский корабль от гавани к гавани, от причала к причалу, искусно ограждая монастырь от бурь, штормов и непогоды.
И верно. Стоило, например, отцу Нектарию в очередной раз проявить административное рвение и закрутить гайки, объявив насельникам очередную ахинею по поводу дисциплины и уважения к власть предержащим, как уже на следующий день все начинало медленно возвращаться в прежнее состояние, чтобы, наконец, через неделю-другую быть окончательно забытым и самим реформатором и уж тем более, бедными насельниками, у которых разглагольствования наместника вызывали легкую тошноту и желание бежать со всех ног куда-нибудь прочь… Складывалось впечатление, что Святое семейство, попустив наместнику наделать всякого рода глупостей, спускало затем все на тормозах, возвращая на круги своя и удовлетворив административную тягу отца Нектария, но и не допустив окончательного разорения монастырской жизни, которая худо-бедно все же продолжалась, благодаря заботе нескольких самоотверженных монахов, из которых первым был, конечно, бывший монастырской эконом отец Александр.
3
Случилось как-то отцу Фалафелю остаться в храме после окончания службы, чтобы заняться своим привычным пономарским делом, которое заключалось, как известно, в том, чтобы навести в храме идеальный порядок, поменять масло или добавить его в лампадки, счистить воск и очистить паникадила от свечных огарков, и все такое прочее, что отец Фалафель исполнял всегда тщательно и с любовью, памятуя евангельские слова о том, что, кто будет верен в малом, будет верен и в большом.
И вот, протирая пыль за иконой святого Серафима, отец Фалафель вдруг услышал голоса, один из которых принадлежал, без сомнения, местному юродивому, тогда как другой голос принадлежал Женщине, отчего у отца Фалафеля похолодело в груди, потому что голос этот принадлежал не кому-то там, но самой матушке Богородице, с которой в свое время отец Фалафель имел продолжительную и теплую беседу.
– Не может быть, – прошептал он, прислушиваясь к этому голосу. – Или это я сплю?.. Сплю и вижу сны?
Но мысль о сне была, конечно, немедленно оставлена, а вместо нее пришла уверенность, что голос этот, несомненно, принадлежит Пресвятой Богородице, ошибиться в чем мог кто угодно, но только не отец Фалафель. Нежный розовый аромат, струившийся со всех сторон, только лишний раз подтвердил эту, и без того приятную, встречу.
Что же касается второго голоса, то он принадлежал местному юродивому и был, напротив, груб, хрипл и косноязычен, несло же от него старыми мужскими носками, потом и дешевым табаком – смесь, от которой погибали тараканы, а домашние животные уходили навсегда из дома.
Не знаю, кто наградил Гришку именем Всеблаженного, но только его авторитет среди прихожан Спас-Успенского мужского монастыря был чрезвычайно велик и, пожалуй, почти достигал авторитета самого наместника.
И вот божественной волей и попечением, а может, и попущением, эта Женщина вновь появилась рядом с отцом Фалафелем, отделенная от него всего лишь простой перегородкой, на которой обычно вывешивались расписания служб.
Может быть, отец Фалафель и сообщил бы сразу о своем присутствии, но тут Гришка Всеблаженный опередил его. Он откашлялся и сказал:
– Как же мы, матушка, без тебя-то?.. Или мы тебя чем обидели, так это по неразумию нашему… По неразумию, а не по злому умыслу, матушка.
– Да знаю я, Гриша, – отвечала Женщина, и голос ее был мягок, как перина, и легок, как перистые облака. – Только ведь сколько еще можно быть детьми?
– По неразумию, по неразумию, матушка!
– Вот пусть и живут, как знают, – сказала Женщина, и голос ее внезапно посуровел. – А мы посмотрим, как они без Небес обойдутся.
– Но ведь не все же, не все же, – сказал Гришка Всеблаженный, надеясь, что всё это только результат плохого настроения. Однако если это и было только плохое настроение, то, во всяком случае, было оно исключительно устойчиво и серьезно.
– На вот, лучше читай, – сказала Женщина, шелестя книжными страницами и, похоже, передавая Гришке Всеблаженному какую-то книгу. – Читай, читай… Вот отсюда.
– И прииду, как тать в нощи, – услышал Фалафель голос юродивого Гришки Всеблаженного. – И разорю обитель сию так, что никто не убережется. И будет обитель эта гореть, но не сгорать, и будет она гореть в вечности, пока милосердие Божье не пощадит ее или до того, как Божья справедливость изгладит саму память о ней…
– Таково пророчество, – сказала Женщина. И добавила:
– Никто не станет отменять пророчество, потому что оно кому-то не нравится.
В наступившей затем тишине отец Фалафель расслышал, как потрескивают перед иконами свечи.
Потом всхлипывавший Гришка Всеблаженный сказал:
– Матушка-заступница. Не уходи.
– Каждый должен сам выбирать тот путь, по которому хочет идти, – наставительно сказала Женщина и невесело засмеялась. – Нет, вы только посмотрите!.. Один вон слезное море тут устроил, а другой прячется, потому что боится даже показаться, что уже совсем глупо.
– Кто это прячется, интересно, – сказал обиженный Фалафель, выходя из своего укрытия. – Никто и не думал даже, матушка… А не вылезал я, чтобы вашему разговору не мешать и больше ни для чего.
Потом глаза его привыкли к сумеркам, и он увидел женщину, которая шла и гасила свечи, ненадолго останавливаясь у каждой иконы.
– Я говорю, никто и не прячется, – повторил отец Фалафель, желая, чтобы на него, наконец, обратили внимание.
– А, Кораблев, – сказала Женщина, останавливаясь. – Все еще хитришь, малахольный?
– Да как же не хитрить-то, матушка? – сказал отец Фалафель, улыбаясь. – Уж такая у нас жизнь идет, что не похитришь – не поедешь.
– А я вот