и не понимаешь, о чем идет речь. И только много лет спустя, когда исполняется полнота времен, Пустота входит в твою жизнь, чтобы остаться там навсегда.
Наверное, именно поэтому, когда однажды разговор заходит о добродетели, ты догадываешься, что главной добродетелью в этом мире было и остается Бегство. То Бегство, благодаря которому мы бежим, не зная дороги, от самих себя.
Так говорил отец Илларион. Что же касается того, что он имел в виду, то об этом история умалчивает.
115. Продолжение великого путешествия
И снился сидящему у обочины отцу Фалафелю сон, будто это вовсе уже не он, отец Фалафель, а сам наместник Нектарий, от одного вида которого некоторые монахи запросто могли упасть в обморок или подавиться. И был этот сон долог и довольно приятен, потому что на всем протяжении его отец Фалафель радовался тому, что никто его обмана, слава Богу, не обнаружил, так что он вполне свободно мог ходить по монастырю, наводя страх на нерадивых монахов и трудников, у которых не было никакой совести, так что отцу наместнику приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы сохранить среди насельников подлинно христианский дух и букву.
И вот он шел по монастырскому двору, чувствуя каждую минуту, какая это разница между отцом Фалафелем, которого вечно посылали на самые грязные послушания, – и отцом наместником, который сам посылал кого хотел и куда хотел, никого не слушая и ни перед кем не отчитываясь, кроме, разумеется, Господа Бога и владыки Евсевия.
«Я – игумен», – шептал бывший отец Фалафель, и, чтобы не забыть об этом замечательном событии, легко подпрыгивал и повторял про свое игуменство, а встречные монахи и туристы кланялись ему и даже слегка аплодировали, отчего бывший отец Фалафель чувствовал приятное жжение в груди и в области затылка.
Впрочем, ему было сейчас не до этих глупостей. Монашеская неблагодарность – вот чем была занята голова отца наместника. Монашеская неблагодарность, проявленная в особенности в отношении разного рода насельников, которые разбежались, заслышав голос отца наместника, и теперь прятались по овражкам да лесочкам, опасаясь попасть под горячую, но всегда справедливую руку отца наместника.
«Цып-цып-цып», – звал отец наместник своих курочек и петушков, но, наученные горьким опытом, те не спешили выходить на зов, а предпочитали укрываться под скамейками или в кустах.
«Ну, погодите, сволочи, – говорил отец, чувствуя, как закипает в груди его пламя праведного гнева. – Приползете еще к наместнику, чтобы тот отрекся от вас перед лицом Божиим и послал прямой дорожкой в Ад!..»
Тут отец наместник предпринял некоторые действия к тому, чтобы поймать нерадивых монахов, прячущихся по кустам и овражкам. Сначала он закричал, и голос его был подобен удару грома, так что многие насельники, оглушенные этим рыканием, выползли из своих нор и лазов и бросились врассыпную, уже не слушая отца наместника.
Потом он принялся швырять в бегущих монахов лежащие у дороги камни и всякий раз, когда камень попадал в цель, весело подпрыгивал, ругался и свистел. Монахи уворачивались, петляли и тоже свистели, проклиная тот день, когда сатана надоумил их обосноваться в этом забытым Богом монастыре.
Швыряя камни, Нектарий между тем добрался до трапезной и тут, в кусточках, был, наконец, пойман главный зачинщик и исполнитель всего этого безобразия, которым оказался, конечно же, отец Иов вместе со своей опостылевшей бороденкой, которую он тыкал всем, кому ни попадя.
«А вот и мы, – сказал, сладко улыбаясь и выходя из-за кустов, отец наместник. – Думали, наверное, наместника обмануть, ан вот и не получилось. Будете теперь мучиться, как и все мучаются, пока Господь вас еще терпит».
Впрочем, и без всякого Господа презренный отец Иов уже валялся у него в ногах, обещая никогда больше никому не показывать свою глупую бороденку, которую следовало бы лучше подпалить и дать отцу Иову, чтобы он съел ее на глазах всего монастыря без соли и сахара.
А пока наместник думал, как бы лучше все это повернуть к вящей славе Божьей, многие монахи, гонимые раскаянием, вышли из своих нор и кустов и, не дожидаясь прощения, повалились на землю, прямо в ножки наместнику, который сделал им немедленно много всякого неприятного, например, прошелся по лежащим насельникам, так что они застонали под его сапогами, а также наплевал на лежащих монахов сверху, так что они заплакали от обиды и унижения, тем более что отец наместник добавил сюда еще и разного рода тычки и затрещины, не брезгуя наклоняться, что для его комплекции было равносильно небольшому подвигу.
Но тут, в самый разгар торжества, какая-то странная мелодия коснулась слуха отца наместника. Была она похожа на ангельское пение, сотканное из звуков множества воздушных колокольчиков, на морской прилив, шумящий все ближе, на гудящий луг в период цветения. Впрочем, как бы то ни было, но от этой мелодии сердце отца наместника сжалось, и он неожиданно для всех заплакал.
И плач его стал началом пробуждения, несмотря на то, что отец Фалафель все еще был отцом наместником, хотя его пробуждение было уже совсем близко, о чем, кстати, предупреждал идущий с Небес голос, спрашивающий отца наместника, – как он дошел до такой жизни, на что отец наместник ничего путного ответить не мог, а только всхлипывал и вытирал слезы, почему-то указывая куда-то в сторону.
Потом он все же откашлялся, тяжело вздохнул и сказал:
– Господи, – сказал он, еще не открывая глаз, но уже чувствуя приближение яви. – Зачем Ты сотворил меня отцом наместником, а не отцом Фалафелем, который ведь и мухи не обидит?.. Как я теперь стану людям смотреть в глаза, Господи?.. Думаешь, это легко с утра и до вечера ходить и брюзжать, не переставая, зная, что никто во всем монастыре и во всем поселке не любит тебя и не хочет остановиться и поболтать с тобой о каких-нибудь пустяках?
Сказав же это, он закрыл лицо руками и зарыдал.
– Черт бы тебя подрал вместе с твоими глупостями, – снова закричал с неба знакомый голос. – Совсем ты меня запутал, пустой человек… Сказано же тебе, дураку, ты – отец Фалафель, а все остальное – это отец наместник!.. Ну, чего тут непонятного-то, скажи мне на милость?
– Ты ли это, Господи? – закричал сквозь слезы отец Фалафель, радуясь, что он больше не отец наместник.
– А кто же еще, – кричал ему в ответ Господь, который для наглядности еще, похоже, притопнул ногой, так что с небес посыпался дождик и снег вперемежку с агитационными листочками, на которых был напечатан портрет самого отца игумена.
– Тогда сделай так, – сказал отец Фалафель, – чтобы еще часик мне немного подремать.
– Еще чего, – сказал Господь каким-то чужим, не своим голосом. – Ты бы еще прямо на дороге разлегся, вот был бы номер.
– Что такое? – спросил отец