петицию Мелеху Равичу, требуя еврейского меню из рубленой печенки, куриного бульона и тому подобного; но Бергнер отказался его передавать на том основании, что его отец был вегетарианцем35.
Бурное веселье этих парней из Польши, которые потом четыре с половиной года провели в одной палатке в стройбате австралийской армии и поселились (с уважаемыми супругами) в Израиле с разницей в два года, вошло в анналы современной еврейской культуры, потому что каждый из них стал рассказчиком в своей сфере, и оба отличались склонностью к насмешке и гротеску. История о том, как Йосл Бирштейн стал писателем, так же неотразима, как и те истории, которые он научился рассказывать.
Австралия, далекая от проторенных дорог, стала форпостом воинствующей светской идишской культуры. Особенно Мельбурн, где поселились оба Йосла, был (и остается) твердыней Еврейской рабочей партии Бунд. Аполитичный Равич, который обладал там некоторым влиянием, уехал из Австралии незадолго до приезда сына, оставив поле боя за Пинхасом Голдгаром (1901-1947), редактором и наборщиком первой в Австралии еженедельной газеты на идише и лидером выступавшего против истеблишмента Общества современного искусства. Бирштейн, который также был неравнодушен к искусству, писал стихи в перерывах между случайными подработками. Эти короткие стихотворения о жизни молодого еврея «Под чужими небесами» сопровождались мрачными реалистическими рисунками Бергнера. Перед тем как уехать в Израиль в 1950 г., Бирштейн содействовал посмертному изданию рассказов и очерков Голдгара об австралийской еврейской жизни36.
Схожие мечты о переносе серьезных секу- лярных традиций идишской литературы на девственную почву вдохновили десять молодых поэтов и прозаиков, недавно прибывших из Европы, Австралии и с Кипра, организовать группу под названием Юнг-Исроэл («Молодой Израиль»). Появился и наставник в лице Аврагама Суцкевера, который предложил «Молодую Вильну» своей молодости в качестве модели для объединения, а свой новый журнал — в качестве временной трибуны, пока они не добьются создания собственного. Поскольку большинство из них пережили ту или иную форму ада и поскольку они были преданными сионистами того или иного крыла, они стремились использовать идиш как мост через время и пространство. Ландшафт Сиона просто требовал от них библейско-литургических аналогий, несмотря на их светское воспитание. Ривка Басман (род. в 1925 г.) слышала глас Божий из костра, горящего в поле. Г. Биньямин (псевдоним Бенджамина Грушовского-Харшава, род. в 1928 г.) обнаружил руку Божью в первобытной незавершенности пустыни. Авром Ринзлер (род. в 1923 г.) видел реальность Израиля через несколько наложенных друг на друга призм. «Терра Санктпа, — обращался он к ней в стихах, — рожинкес мит Мангер / ибер але дайне замдн» (изюм и Мангер / на всех твоих песках)37.
Бирштейн принадлежал к умеренному крылу. С одной стороны, он вступил в левый кибуц Гват и стал пастухом, что давало ему много времени на размышления, но мало возможностей для развития как писателя. В ходе первого собрания Юнг-Исроэл, устроенного в Мешек-Ягур осенью 1951 г., Бирштейн указал, что сочетать призвание халуца, еврейского первопроходца, и увлеченное чтение идишских книг о жизни в диаспоре — ненормально. Отвергнув все утилитарные или сентиментальные причины для увековечивания идиша (бастион против ассимиляции, хранилище прошлого и т. п.), он настаивал на том, что оправдание его использования можно найти «только здесь, внутри жизни, которой живет народ»38. С другой стороны, он целиком переключился со стихов на прозу39.
Другие прозаики, члены группы — Цви Айзенман, Авром Карпинович и Шлойме Ворзогер — предпочитали рассказы, сюжет которых мог объединить Старый и Новый Свет: в варшавский дворик чудесным образом попадает сефард40, погонщик осла (в забавном похожем на сон рассказе Айзенмана) или разнородная толпа еврейских рабочих мостит «Дорогу в Содом» (Карпинович)41. В диалоге обычно не чувствуется предпочтение персонажей, говорящих на идише.
Бирштейн практически сразу сосредоточился на романе, действие которого разворачивалось в кибуце, где даже обычное чтение стенгазеты выявляет «совершенно другие имена, которые никак не связаны с именами предыдущего поколения и поколений прошлого»42. «Кибуц Ялон», описанный в неторопливой манере рассказчиком, который смакует рутинные события, перемежаемые редкими бессодержательными диалогами, больше всего напоминает экзистенциальную пустыню дореволюционного ьитет- ла Давида Бергельсона. Сосредоточившись на обыкновенных людях, втянутых в повседневные заботы, роман Бирштейна «На узких тротуарах» ниспровергает культурные программы как идишской, так и ивритской литературной элиты43. Неудивительно, что Бирштейн покинул кибуц в i960 г., через год после того, как вышел перевод его романа на иврит. Он стал банковским служащим в близлежащем городке Кирьят- Тивон, избрав несомненно худшую из мелкобуржуазных профессий44.
Примерно в то же время Юнг-Исроэл прекратил свое существование как группа, и каждый писатель работал теперь в одиночку. Оставив все надежды изменить новую израильскую реальность, Карпинович, например, занял удобную нишу и стал писать крайне идеализированные рассказы о еврейском преступном мире Вильны. Эти рассказы, которые повествовали о том прекрасном времени, когда у любого, кто говорит на идише, было золотое сердце, а преступники всегда жалели своих жертв45, пользовались неизменной любовью идишских читателей.
Для Бирштейна идишское прошлое не было ни экзотическим, ни славным. С того момента, как он приехал в Израиль, он отказался от ответственности за судьбу еврейского народа и принял «нормальное» существование новой нации на собственной земле как свое художественное и идеологическое кредо. Избавившись от двух столпов послевоенной литературы на идише — утопической веры и коллективного плача — он отказался поддерживать в своих «простых евреях» верность великим идеалистическим целям, как Трунк, или наделять жертв Холокоста и переживших его людей пророческим даром, как Суцкевер. Бирштейн был убежденным реалистом, он оказался лицом к лицу с нацией в стадии становления, которая могла прекрасно справиться со своими задачами без эстетских романов на идише. Поэтому он перестал писать почти на десять лет — и пережил знакомый нам кризис среднего возраста, заметный в биографии многих современных идишских писателей.
Его возрождение как автора рассказов наступило, когда под верхним слоем Нового Света проступили непогребенные остатки Старого. Еще в кибуце, отчаявшись найти занятие получше, он вцепился в козопаса и рассказал ему историю Шолом-Алейхема о «Заколдованном портном» и его козе. Оказалось, что парень, не понимавший ни слова на идише, каждый раз смеялся в правильных местах46. Но вместо того, чтобы просто воспроизвести мир Шолом- Алейхема, Бирштейн смог на самом деле оживить его, когда стал работать чиновником в провинциальном отделении банка. Его трагикомическое видение банка как гигантской еврейской машины грез, захватанной народом Менахем-Мендлов, впоследствии стало материалом для его второго романа «Сборщик» (1981)47. Но клиенты банка желали говорить с «адоном Йослом» на идише не больше, чем члены