муже, подразумевая любовницу. «Он купил себе кусок мяса»56. И в отличие от Шолом-Алейхема, Бирштейн зачастую вульгарен. С почти маскильским раздражением он описывает еврейского свата в Иерусалиме, который сидит напротив него, «ноги у него вытянуты вперед, а шляпа сдвинута назад, как будто он собирается наложить
тфи- лин. Ширинка в штанах наполовину расстегнута, и рот тоже приоткрыт. И там, и там видны только темнота и пустота» (Y 59, Н 49). Ничего удивительного, что потом этот набожный сват говорит о делах так, как будто у него рот на молнии. Каким бы ни было основное направление мини-рассказа, сатирическим или воссоздающим атмосферу, его движущая сила в наблюдательном путешественнике, который беззаботно курсирует между зыбким настоящим и незавершенным прошлым.
Бирштейн заменил многочисленных рассказчиков Шолом-Алейхема самим собой. Вместо Берла-уксусника, который рассказал нечто купцу из Гайсина, а тот пересказал коммивояжеру, который пересказывает это для нас, — старый трюк, примененный Шолом-Алейхемом, чтобы восстановить утраченный культурный диалог, — Бирштейн в своих маленьких рассказах восстанавливает короткий диалог с самим собой.
Жил-был однажды забытый дядюшка, который когда-то пришел к нему в гости в сопровождении миниатюрной тетушки, и дядюшка, выходя из автобуса, оперся своей внушительной ручищей на ее голову. И эта рука напомнила племяннику о другой руке, которая когда-то принадлежала Янкеву-кучеру, который когда-то был его соседом в Кирьят-Тивоне, и заявлял, что когда-то в Польше мог пригнуть быка к земле этими самыми руками, и, если Йосл «даст ему пять», он с удовольствием покажет свою силу прямо сейчас, — но за десять лет Йосл так и не сподобился, а потом Янкев слег и превратился в крошечного сморщенного старичка. И тогда, решив, что теперь бояться нечего, Йосл подал ему руку и убедился, что рука умирающего не потеряла своей силы. То же самое произошло однажды с быком в кибуце Гват: утром он был полон сил, а вечером все, что от него осталось, была лежавшая в куче освежеванная шкура. Эти разрозненные воспоминания о руках и кучах возникают в конце визита дядюшки, когда они идут обратно к автобусной остановке и проходят мимо Ури-румына, изучающего куски кожи: интересно, получится ли из этой кожи хорошая пара ботинок. Так делается рассказ57.
Бирштейн воплотил великую мечту — оторвать идиш от мертвого груза прошлого, отделив рассказываемые на этом языке истории от всего, что современная идишская литература обожествляла: фольклора как Торы, хасидизма как хранителя еврейского духа, местечка как родины еврейского одиночества и солидарности, Иерусалима как образцового града Божьего, поэзии как пророчества, Холокоста как источника вдохновения, истории как коллективной памяти. Во время прогулок по Меа-Шеарим Бирштейн столкнулся с молодым хасидом, который толкнул недостаточно скромно одетую женщину-корреспондентку на землю («Девушка и ешиботник»). Его воспоминания о Бяла- Подляске включают сцену, когда отец обходил по списку всех видных евреев, которые могли бы поддержать его иск против местного кожевенного заправилы — в конце отец вычеркнул все имена («Список»). Сын отказался от квартиры в ортодоксальном квартале Иерусалима, потому что там все слишком сильно напоминает о доме: «Я вырос в похожем многолюдном и шумном месте. Ставни, закрытые летним вечером, чтобы не пропустить ни звука из криков, раздававшихся внизу, все еще живы в моей памяти» («Пейзаж»). Его последнее слово о Якове Вейслице — это воспоминание о пожилом идишском актере, который читает самое известное стихотворение Лейвика пьянице-антисемиту в мельбурнском трамвае («Идишский актер»). Никакого преклонения перед прошлым.
Поездки на автобусе — самом общественном, плебейском и открытом виде транспорта в Израиле — там всегда звучит радио с новостями — это избранный Бирштейном способ отдать почести Шолом-Алейхему и окончательно ни- спровернуть его. Как и вагон третьего класса в царской России, автобус Эгеда58 — это место сосредоточения «народа», место всех его чаяний и разочарований. Но система Бирштейна не допускает никаких героев или паяцев, никаких безумных монологов, оказывающихся в центре внимания публики, — разве только между остановками. Когда весь мир — это автобус Эгеда, «ничто не может быть очень странным или маргинальным».
Большинство вещей происходят в автобусе. Один из пассажиров хочет сесть. Он чувствует себя униженным другими пассажирами. Он рабочий, «синий воротничок». Вы можете заметить это по цвету его бороды, которая растет клочками и всегда в ожесточении. Весь автобус смотрит на него, как будто бы он случайно попал сюда с обочины общества. Но вот автобус останавливается перед маа- барой [временным лагерем для новых репатриантов в пятидесятые годы], он выходит, и его ждут двое или трое детей, Аба, Аба, они обнимают его, и они рады ему, а он им. Может быть, он на обочине жизни, потому что автобус смотрел на него именно так?59
Рабочий реабилитирован, но ему самому не предоставлено права голоса — его запомнят за то, что он обычный человек.
Это радикальное уплощение перспективы гораздо больше чувствуется в оригинальных ив- ритских версиях рассказов, чем в идишском переводе, сделанном по настоянию Суцкевера. Рассказы на иврите не имеют названия, пронумерованы от I до Ю1, тогда как рассказам на идише предпосланы отдельные, часто подсказывающие толкование заголовки. Дочь Бирштейна Нурит Инбар-Шани украсила каждый из рассказов на иврите полуабстрактным (а иногда и малопристойным) рисунком, создав эффект современной «Тысячи и одной ночи». Несколько ги- перреалистических карандашных рисунков иллюстрируют идишское издание, делая его по контрасту почти газетным. У ивритского сборника модернистское название Кетем шель ше- кет («Пятно тишины»), а идишское обещает почтительное путешествие по «Твоим переулкам, Иерусалим». Ивритский стиль у Бирштейна резкий и очень разговорный. Идиш более многословен, полон замечаний в скобках. «Я подобрал две корзины и пошел на Махане-Йегуда»60 — так начинает Бирштейн первый рассказ на иврите. «Я зашел туда с другого конца, не с улицы Яффо, и там вход на рынок был перекрыт. Куча народу. Я решил подождать. Я нашел кусочек тени у столба электропередачи — было очень жарко — и стал ждать. Когда они разойдутся, я войду». На идише это звучит примерно так:
С двумя корзинами я пошел на Махане-Йегуда, большой иерусалимский рынок, купить кое-что для дома. Я пришел туда с другой стороны, не с улицы Яффо, и у входа на рынок стояло множество людей. Было очень жарко, между двумя и тремя часами дня, поэтому я расположился в тени столба электропередачи. Когда они начнут расходиться, я пройду на рынок.
Ивритский текст основан на непосредственном исполнении рассказов в эфире израильского радио перед чрезвычайно пестрой ивритской публикой. Впоследствии Бирштейн оттачивал свое ремесло, устраивая представление по дороге в кибуцы, для