и пространства, в отличие от сыновней верности расточительных детей или сущностной связи между идишем и
идиш- кайт, сделали возможным повторное обретение утраченного идишского народного искусства.
Осталось еще одно поколение литераторов, родившихся в Польше. Как еврейские бунтари, которых исторические силы забросили в изгнание далеко от страны их грез, они довели автобиографический рассказ до совершенства, чтобы создать личный — и переносной — мемориал. Трунк переписал свою жизнь как мелодраму, где Перец играл роль горделивого патриархата все польское еврейство участвовало в массовке. Суцкевер поставил символическую драму, где случаи чудесного спасения, в том числе его собственный, свидетельствовали о том, что мертвые еще живы. Используя минималистические декорации в духе израильского авангарда, Бирштейн представил четвертое, очень неидишское измерение собранного времени — зону молчания.
Утраченное и вновь обретенное, искусство идишского рассказ продолжает жить, хотя теперь уже не на идише. Бирштейн читает свои трехминутные рассказики по радио на иврите с сильным идишским оттенком, и далеко-далеко от идишского дома продолжается возрождение.
Вернувшись домой в город Мемфис в штате Теннесси после долгой и непродуктивной поездки в Нью-Йорк и Лондон, писатель Стив Стерн устроился на работу в Центр южного фольклора. Долгие недели и месяцы расшифровывания архивных пленок приводят к тому, что буквально у его дверей возникает легендарный ландшафт, где «ручей повернется вспять, а бассейн Бил-стрит превратится в лагуну, через кото
рую жители будут переправляться на деревянных лодочках с фонариками». «И знаете, — добавляет он в следующем же предложении, — евреи там тоже будут». А поскольку Мемфис — это не Минск, а Америка — не Польша, Стерн стал директором Проекта этнического наследия, получив задание возродить «старую общину гетто Пинча из его нынешнего плачевного положения по всей Северной Мэйн-стрит». Второе поколение евреев-мемфисцев вынуждено было на склоне лет возрождать неприглядную сторону прошлого своих родителей, включаясь в культурное восстановление своего этнического наследия. Что произошло потом? Неизбежный последний акт в этой мелодраме — это творческая измена. Этот немыслимый набор персонажей действует в прозе Стерна, которая теперь приняла форму рассказов и монологов, но в ней присутствует тонкий слой иронии и аллюзии на Маламуда и Мангера. Один из самых запоминающихся персонажей Стерна, Шимеле-распутник повторяет «Приключения Гершла Зумервинта», где ман- геровский сюжет приспосабливается к климату американского Юга65.
Парадигма бунта, утраты и стремления к возвращению сохраняется даже тогда, когда рассказчик пользуется своим материалом в переводе (в изданном Хоу и Гринбергом сборнике «Сокровищница идишских рассказов»). «Какая удивительно домашняя еврейская культура, — пишет кинорежиссер Михаль Голдман, создавшая хронику клезмерского музыкального возрождения в Америке, — поколение за поколением она стремится назад, наши карманы полны обрывков ушедшего мира»66. Поскольку страстные объятия модернизма отрезали героев этой истории от прошлого и от будущего, они разыскивают нечто, что могло бы противостоять ассимиляции, некое выражение человеческого духа, личного признания или живой памяти. Дер Нистер создал в воображении мифический Всем Мостам Мост, соединяющий бездну с дворцом. Переживший Катастрофу и чувствующий свою обязанность искупить это, Яаков Глатштейн возвел мост желания, соединяющий обе стороны: с одной стороны ослабший Бог, а с другой — Его страдающий народ. Не найдя другого места, Йосл Бирштейн сел в иерусалимский автобус № 9, чтобы ловить на лету разговоры его пассажиров.
Как только мир традиционной веры рухнул, покинутый и опустевший изнутри и осажденный снаружи, затихли голоса живого еврейского прошлого: умолкли талмудисты, молельщики, каб- балисты и проповедники, ведущие молитву, свадебные шуты и пуримшпилеры, зогеркес (женщины, которые подсказывают другим женщинам слова молитв), клогмутерс (те, кто оплакивают умерших) и опшпрехеринс (те, кто изгоняют демонов) — смолкли даже голоса детей, заучивающих наизусть еврейский алфавит. Теперь евреев было слышно, лишь когда они пели сатирические песни и вдохновенные гимны, торговали вразнос романами и политическими трактатами или читали стихи. Посреди этой какофонии можно было уловить нечто старое, звучавшее как-то по- новому, потому что это было творчество идишских писателей, которые казались плотью от плоти своего народа, хотя на самом деле жили в аристократических районах Киева и Варшавы или в далеком Берлине и Майами-Бич. Рассказ тут, песня там, ничего особенного. Иногда, когда слова появлялись в печати, местные исполнители добавляли им новые оттенки.
А потом и эта какофония тоже стихла. И вот что осталось, эхом повторяясь сквозь время:
Звездочет сказал: «Сейчас!» И они принесли свадебный балдахин, и придворные обрадовались редкой радостью, и все пировали с редким восторгом, и двое детей полюбили друг друга и не могли сдержать слез, и я тоже был на этой свадьбе и ел имбирный пряник, а... тот, кто не хочет запомнить эту сказку, пусть забудет ее.
И автор этого рассказа, один из сватов, — свидетель: первая свадьба в городе из рода в род состоялась наверху, на горе, которую дожди перед этим хорошенько причесали. Звезды бросали в дар золотые благословения, и Ройтл пламенела под ними, и была она чище и краше всех звезд.
И подушки оказываются настоящими, вино льется в чаши, маца крошится... Они поняли, что пророк Илия посетил их дом, и весело, радостно справляли праздник!
Какой он ни есть, тот свет, — все там правда, без плутовства, без насмешек и обид. Слава Всевышнему — там не обманут даже Гимпла-дурня.
Сочинитель прощается с вами, добродушно смеясь, и желает вам, чтобы и евреи, и все люди на земле больше смеялись, нежели плакали... Смеяться полезно. Врачи советуют смеяться...
Слова рассказчика застряли у меня в голове, и, когда автобус остановился, я больше не мог сдерживаться и по пути домой я разложил это в уме: дядюшка кладет руку жене на голову, рука умирающего человека, маленькие кучки, кучер и бык. Я спросил себя с интонацией Ури- сапожника, сможешь ли ты сделать из всего этого рассказ?
Мы ушли пешком, неся мешки на плечах.
Окна во всех домах были заклеены черной бумагой, чтобы ночью Варшава лежала во тьме. Мы чувствовали себя, как будто идем внутри черного гроба.
Над нами гитлеровские самолеты штурмовали небо, подобно ужасным демонам.
«Се грядет Зейделиус Первый, — сказал один бес другому, — бедный ешиботник, пожелавший стать Папой Римским».
Вскоре ад вновь наполнился. Были добавлены новые кварталы, но скученность все равно была велика.
Все эти чудесные вещи жестоким образом были у меня украдены, их отобрали, отобрали, отобрали.
Опять кто-то другой... Сколько еще он будет кем-то другим?
Без этих печально-прекрасных дорог Танах, я скажу, не Танах.
А как вызволил ее, не сказывал — только известно, что вызволил!
Возможно, это и есть достаточное воздаяние для