сцена наполнена первобытными образами — в райскую идиллию внезапно вторгается маленькая ящерка, играющая роль змея-искусителя, и она каким-то образом вызывает первозданную бурю.
Из-под ножа проступает краснота, точно из горла. И нож уже не голубой. Голубая речушка окрасилась солнечным закатом — того же цвета, что и распущенные волосы Гликеле.
Буря в лесу. Сумятица хрипящих голосов. Клохтанье кур, гоготание гусей, мычанье и мяуканье коров и телок переполошили лес и обламывают ветви. («Аквариум», 70-71; R 8о)
Но из-за «колдовства ящерицы и переполоха в лесу» потеряна навсегда не только их любовь, юноша еще и забывает начисто ее имя. А в гротескной развязке рассказа Дочь резникова ножа теряет еще и бабушку, заживо сгоревшую в собственной постели.
Везде, где Суцкевер использует условные маркеры (первая любовь, сказка, светлые воспоминания), это всего лишь уловка. Все усилия воскресить в памяти имя Гликеле, которое означает «маленькая радость», могли закончиться только запахом горелой плоти, потому что нет спасения от прозвища — Дочь резникова ножа. Романтика и апокалипсис едины.
Та же самая Гликеле появляется пять лет спустя в другом рассказе, где рука об руку со старым пламенем она возвращается в прошлое, чтобы найти сына, которого она родила, убежав нагишом из юдоли смерти Понар. Там она встречает Илию- пророка в образе девяностолетней крестьянки по имени Папуша, а затем в волшебном еловом лесу волк возвращает Гликеле к жизни. Остались ли еще чудеса, которые могли бы случиться с нею перед смертью? Видимо, нет, потому что лачуга крестьянки далека, ее уже даже невозможно себе представить, а юноша, который кажется ей сыном, не откликается на ее зов: «Папуша, Папуша». Постоянно повторяющееся отчаяние — вот к чему приходит жизнь Гликеле: «Опять кто-то другой... Сколько еще он будет кем-то другим?» (Невуэ, 50; Е 399)
Точное значение имени, как и любой другой штрих еврейской памяти, становится ясно только в определенной временной точке, которая известна в рассказах Суцкевера как «ди халофим- цайт, время резникова ножа» («Аквариум», 134). До резникова ножа, во время резникова ножа и после резникова ножа — таковы временные категории в рассказах Суцкевера.
Возьмем, к примеру, выживших Донделе и Ройтл, которые стали первой парой, поженившейся в первое лето после «заката», пришедшегося по календарному времени на август 1944 г., то есть после освобождения Вильны. Здесь время вполне традиционно. Между рассказом об освобождении и подготовкой к «Первой свадьбе в городе» стоит воспоминание о довоенной Вильне и о Холокосте. В этих воспоминаниях вполне предсказуемо сочетаются сладость и горечь. Дон деле учился у своего отца ремеслу трубочиста, и если до войны статус этого ремесла был невысок, то с течением времени приоритеты изменились.
Дер мехабер фун дер майсе лебт ицтер ин а штот вое ире дехер зенен он бейдемер ун зенен мейнстнс нит бакой- мент. Ун аз нито кейн коймен из нито ин штуб кейн лей- менер одер калхнер ойвн; из нито кейн фрейлехер файер; из нито кейн березе-голц вое байм флакерн верт эс а регн- бойнг; из нито кейн кочере, помеле ун кейн юшке, вое ме немт он мит ан онице цу фармахн дем коймен; ун иберн дах из нито кейн ройх — дер гройер лейтер цу ди штерн.
Ун аз нито кейн койменсун ди ойцрес вое лойхтн фун иневейник, зенен ойх нито мер ди геймише коймен-керерс.
Автор этой истории живет теперь в городе, где крыши без чердаков и чаще всего без труб. А если нет трубы на крыше, то и в доме нет ни глиняной, ни кафельной печи; и нет веселого огня; и нет березовых дров, при полыхании которых появляется радуга; и нет кочерги, помела и вьюшки, за которую берутся рукавицей, чтоб закрыть дымоход; и нет над крышей дыма — серой лестницы к звездам.
А раз нет труб, дымоходов и сияющих там сокровищ, то нет и ловких трубочистов. («Аквариум», 133, R 145)
Объединив реальность и видения, автор рассказа создает цепочку, соединив магию, поэзию и стремление к равенству.
Рассказ приобретает такое направление, потому что после основания гетто Донделе находит средство спасать свою мать от облав (только ее тхине, женский молитвенник, пропал во время бегства), и, работая трубочистом у оккупантов, разведывает укромные места, тайно проносит оружие в гетто для своего приятеля Звулека Подвала и других «парней и девушек с горячей кровью» из Сопротивления» (135, R 147). (В Вильне, где, как кажется, все говорили только на идише, язык объединяет все сферы жизни и смерти.)
Но и здесь в середине повествования, между пятой и шестой главой героико-романтический нарратив внезапно прекращается. Не только мать Донделе потеряла свой молитвенник, но и «волшебная сила отвернулась от его ведерка. Нет больше веника, купающегося в саже; нет веревки, что перебрасывает мечты с одной крыши на другую» (136, R 149). Донделе хватают и отправляют в бригаду сжигателей трупов в Понарах — месте, подобного которому нет. «Молодой человек, — объясняет ему кто-то на идише, — место, куда ты попал, — это ад». «С каких это пор в аду разговаривают на идише?» И другой голос, цвета пепла, отвечает: «С тех пор, как Франкенштейн здесь король печей» (137, R149). Здесь, где жизнь и смерть буквально существуют рядом, отец обнаруживает труп своего сына и с криком: «Я счастливейший из всех мертвых!» — прыгает в горящую печь.
И столь же внезапно Ройтл, переодетая мужчиной, чудесным образом появляется среди сжи- гателей трупов и убеждает Донделе не терять сердца. «Сиз Ройтл одер тойтл (Это Ройтл или смерть)», — говорит она, обыгрывая свое имя. «Либо я буду Ройтл, либо могилу мне ройте». Они продолжают рыть подкоп для побега в ближайшие леса. Донделе и Ройтл среди тех немногих, кто пережил побег, и в очередном горьковатосладком финале Донделе возвращается на кирпичный завод, где он спрятал свою мать, чтобы узнать, что ее последнее желание исполнилось: она умерла в своей постели, которую он вынес из гетто.
А как же свадьба, после того как преодолен последний временной барьер? Когда Ройтл возвращается «в свой бывший дом — почтенную лачугу» накануне свадьбы, она видит короля печей Франкенштейна, склонившегося над тарелкой горячего борща. Она в ужасе выбегает и падает прямо в объятия Донделе. Рассказ заканчивается свадьбой на волшебной горе, и звезды бросают в дар сияющей невесте золотые благословения. Ничего не сказано о судьбе Франкенштейна или о том, как получилось, что Большой Серый Волк не сожрал Маленькую Красную Шапочку.
Обращение Суцкевера через Дер Нистера и других идишских баснописцев к