— И эта из «Листвяницы» выписал?
— Нет, — замялся Капсим, — из естества всех прочих треб вытекает само собой…
— Сопли из твоего естества вытекают! — рассердился Панфил. — Меняй немедля!
— На что? — осел голосом и душой Капсим.
— Милостыней обойдись! Община — не мамка с титькой, чтоб всех дармоедов при себе держать в сытости и холи!
Капсим зарделся, как маков цвет, но поправил: «Милостыней, от сердца и души идущей, помогать в нищете братьям и сестрам нашим по вере».
— Перечти все сызнова! — приказал Панфил. Обновленный список треб опять не понравился общинникам: кто хмурился, кто вскидывал глаза на Панфила, кто головой крутил.
— Ну, а обет какой заложил на требы?
— Единство духа и веры, освященное сызнова.
— Так… Иордань,[156] значит?
— Да, как речка станет.
— А ежли тот басурман на коне раньше прискачет? — спросил Аким, судорожно сглотнув.
Капсим развел руками:
— Тогда — погибель верная!
Федор Васильевич писал, когда иерей отворил дверь в его кабинет и шумно начал возмущаться:
— Проехал мимо! Представляете? Ему мы оказались не нужны, как знакомцы, он хотел нас в ломовые определить!..
Доктор с явной неохотой отложил перо:
— О ком это вы столь гневно, святой отец?
— О Богомолове! О ком же еще!
Федор Васильевич пожал плечами:
— Стоит ли? Он нам не кум и не сват! Все мы состоим на службе, и у каждого свой долг перед отечеством…
— Есть еще какие-то догматы приличия! — не сдавался поп.
— Ну, догматы — это уже по вашей части, — Федор Васильевич снова взялся за перо. — Я хотел бы дописать важную бумагу, святой отец. Извините.
Доктор писал еще минут десять, а иерей терпеливо ждал, разглядывая шишкинские картины русского леса. К чему они ему? Разве он не видит каждодневно тех лесов в натуре? А вот иконы — нет!.. Только в комнате докторши есть маленький образок, и тот скорее символика, чем необходимость для христианина… А хороший образ в окладе и с лампадой совсем не помешал бы в кабинете доктора! Люди же здесь бывают! На что им осенять себя? На литографированного Шишкина? М-да… Мерзость безбожия ползет в этом доме изо всех щелей!..
Доктор отложил перо, потянулся всласть, заиграв улыбкой на устах, подписал лист, перечел, отложил на край стола:
— Теперь я вас внимательно слушаю, святой отец…
— Каждый раз, входя к вам, думал: чего же не достает тут? И сегодня разглядел: хорошей иконы!
— Зачем? — удивился хозяин кабинета. — У нас есть икона. Здесь же не монашеская келья!
— Но ведь в этом помещении вы принимаете людей, моих прихожан!
— Да, разумеется. Другого у меня нет. Епархия же не собирается строить больницу, где я мог бы устроить себе кабинет!
— Мои прихожане — верующие, как вы знаете… — Нахмурился иерей, пропустив мимо ушей замечание доктора. — И им, входя к вам, надо осенять себя крестным знамением! На что же им прикажете креститься? На шкаф с книгами? У вас все же присутственное место, а не кабак!
Гладышев откинулся в кресле и вежливо рассмеялся.
— В присутственном месте, святой отец, должен висеть или стоять портрет царствующего императора и зерцало. Но никак не икона! Но вы ошиблись в другом — это не присутственное место, а рабочий кабинет врача! И если что и должно здесь еще находиться, помимо книг, то — череп или скелет!
Доктор встал, сердито сдвинув кресло. Тяжело и мрачно прошелся от окна до двери и обратно. Остановился у литографических картин, которые только что разглядывал столь подозрительно иерей. Поднял глаза на отца Лаврентия, но тотчас скользнул взглядом мимо. По его губам скользнула усмешка:
— И еще. Я вышел из того возраста, святой отец, когда барчуки нуждаются в услугах дядьки-гувернера… Что же, и вы намерены грозить мне розгами или хватит угла?
Иерей вынужденно рассмеялся:
— Помилуйте! Затменье нашло. Привычка поучать паству.
— Надеюсь, меня с женой вы к тем овечкам не относите?
— Увы! Приписаны к моему приходу.
Доктор шагнул к креслу и будто споткнулся.
— Так-с!.. И когда же мне с женой, святой отец, прибыть к вам на исповедь? Очередь к вам, надеюсь, не столь велика, как к Иоанну Кронштадскому?..[157] Извините, мне надо работать.
Он сел, потянулся рукой за пером, но передумал: «Надо, все-таки, как-то поладить с ним… Чертов кутейник!.. Уж не его ли трудами тормозятся все мои бумаги?»
— Вот, святой отец, — взмахнул Федор Васильевич только что исписанным листом, — вынужден обратиться к чувствам и разуму деловых людей уезда, губернии. Может, удастся собрать какую-то сумму по подписке на первую больницу… На епархию и духовную миссию у меня уже нет никаких надежд! Н-да…
Иерей нахмурился, заговорил медленно и глухо:
— Не думаю, что ваша затея придется по душе начальнику Алтайской духовной миссии, равно как и владыке… Вам надлежало бы посоветоваться со мной прежде, чем решиться на подобную демонстрацию нетерпимости и скороспешности…
— Что делать, святой отец? — рассмеялся доктор. — Улита едет, когда-то будет?
Отец Лаврентий возвращался от доктора в полном расстройстве чувств, обозленный на его упрямство и какую-то стоическую твердость духа, проявляющихся так некстати и в такой иронической манере, что и терпения никакого не сыскать, как не уверяй самого себя в правоте и незыблемости…
А ведь короткая связь с доктором налаживалась без каких-либо предвзятостей, и священник ждал ее скорых плодов, представляя все в этаком идеально-патриархальном единении, описание которого редко в какой книге по истории церкви и ее духовных вождей не встретишь: наставник и подвижник, готовые ради братской любви взойти на костер! Но Гладышев упрямо не хотел следовать указующему персту пастыря…
Вот эта самая скромная роль пастыря и не устраивала отца Лаврентия, хотя и была определена ему судьбой уже при рукоположении его в священнослужители. Он хотел бы видеть себя подвижником, чье житие после успения было бы примером для подражания и вдохновляющей легендой для тех, кто следом за ним примет на себя высочайший сан священничества. Для этого, как он полагал, у него были все данные: на амвоне красноречив, в мирской беседе находчив и остроумен, в трудах на благо церкви упорен, в борьбе с противотечениями достаточно смел и несокрушим, в переписке с мирскими друзьями и официальными представителями точен, логичен, строен в слоге. И одной только малости не доставало ему — полного и безусловного успеха в миссионерской деятельности.