Наступило временное затишье, и вот выкинул номер кучер самого Игната принял православие. Да если бы Игнат знал, что эту погань тот учинил за какие-то мятых три рубля! Да окунись Торкош в Иордань, Игнат бы ему ведро водки выставил и живого барана подарил! Пей да закусывай, отмечай всей душой новую святость свою! Неси старинный осьмиконечный крест в мир!..
— Может, обратно перекрестишься? — спросил его Игнат без всякой надежды на успех. — Моя вера любую перешибет!
— Нет, теперь совсем не могу. И Эрлика боюсь и Христа!
Да, промашку дал Игнат Лапердин! а ведь нежданным крещение Торкоша не было. В полный голос о том кучер говорил, даже про поповские деньги поминал… Пропустил мимо ушей Игнат, закрученный своими делами и думами! А теперь вот и покаянную душу упустил, радостную для господа! Верно молвится: пришла беда — отворяй ворота!..
Дня три новокрещенец глаз не показывал. Потом пришел, встал на пороге, долго тискал свою облезлую шапку в руках, глядя на Игната виновато и обиженно.
— Ты чего? — поднял от бумаг голову Игнат.
— Уходить решил. Совсем.
— Ну и иди, кто держит?
— Расчет давай!
— Расчет у меня с тобой не хитрый, — хохотнул Игнат, придвигая счеты. С чем пришел ко мне, с тем и уходи… Что наработал через пень-колоду, то и проел. Деньги свои пропил… Куда пойдешь-то среди зимы? Оставайся уж… Я на тебя шибко-то и не сержусь, Толька, сам в вине перед господом…
Торкош удивленно захлопал глазами: говорит в вине, а сам совсем трезвый!
— Техтиека буду искать.
— Да, ловок ты! — Игнат отодвинул бумаги, засмотрелся в окно, стирая ладонью и не в силах стереть ехидную усмешку. — Не примет тебя Техтиек в свою банду, Толька! Ему нужны молодые, крепкие и безбожные мужики, а ты кто? Гриб трухлявый…
— Тогда попа просить буду, чтобы в монастырь на Чулышмане меня отдал! Там буду жить и новому богу молиться… Пить брошу, бороду заведу, как у тебя…
— Храбер бобер! — крутнул Игнат головой. — То в бандиты, то в монахи! Эх, голова… Так и будешь всю жизнь чужие куски подбирать?
Торкош не отозвался. Ему и без горьких слов Игната было обидно до боли — пришел сюда с конем и деньгами, а уходить надо пешком и с пустыми карманами… Он сел на лавку, опустил между коленей руки с шапкой, понурил голову. До весны далеко, дороги длинные, ночи холодные… Совсем пропадет!
— Тогда помирать буду.
Игнат сердито отодвинул счеты:
— Ладно! Вот тебе записка — иди в лавку к Яшке. А утром — ко мне на двор! Сам тебя ограбил, сам и на ноги ставить буду! Господь зачтет…
Игнат Лапердин любил играть со своими людишками в кошки-мышки и умел это делать. Упрямство Торкоша смутило только в первый день, а потом он легко раскусил его и теперь решил пустить в дело, которое вызрело само по себе после того, как Винтяй, добившись раздела, вышел из домашнего корабля. Вернуть обычным порядком сына он уже не мог, а вот сыграть с ним злую, оскорбительную шутку, разорить в пух и прах было еще в его силах. И тут простодушный пьяница Торкош вполне мог пригодиться.
Трудное лето и тяжелая осень сменились жестокой зимой. Трещали и рассыпались вокруг не только бедняцкие хозяйства, что уже и не было особенным дивом, но и крепкие дворы пошатывались. Сено стало дороже хлеба и мяса, скот обесценился и, чтобы спасти его от гибели, некоторые горячие головы начали выгонять отары и стада на тебеневку, по примеру местных жителей, которые почти никогда не запасались кормами на всю зиму. Но у русских не было опыта зимней пастьбы скота, да и сами овцы, избалованные вольготными кормами в теплых кошарах и скотных дворах, рассеянно бродили по мелкому крупитчатому снегу, жалобно взывая о помощи.
Пастухи и чабаны-алтайцы вдруг стали нарасхват. Их нанимали сначала за десятую часть поголовья, потом за пятую, а скоро начнут нанимать и за треть! Такой возможности неожиданно и стремительно разбогатеть еще больше, Игнат никак не мог упустить! И потому все его работники, имевшие когда-либо дело со скотом, снова были переведены на свои должности. По первому же требованию соседей, Лапердин отправлял их пасти чужой скот и получал оплату натурой, не выделяя своим люд.
Сначала все шло вроде бы ладно да складно, но потом пастухи, чабаны и табунщики стали исчезать с заработанным скотом, перегоняя его в дальние урочища, куда руки Игната не доставали. Пришлось делиться: десять голов хозяину, одна — пастуху, хотя это и грозило потерей дармовой рабочей силы по весне. Работники, обзаведясь своим скотом, просто уйдут от Игната, сами став хозяевами…
Подошла очередь и Торкошу идти в перенаем. К удивлению Игната, он сначала отказался наотрез, никакими посулами не соблазнившись, а потом неожиданно согласился, насторожив своего хозяина. Или сговорился с кем-то, или на свой страх и риск решил вернуть те деньги, что выманил у него самым бесстыжим образом Яшка, или надумал удрать на коне, который ему был положен, как пастуху, поскольку подарок Яшканчи он тоже пропил.
Зная честность и открытость Торкоша, Игнат решил поговорить с ним начистоту и на первый же свой вопрос получил ошеломляющий ответ:
— За табун коней, что Техтиек угнал из Ширгайта, я получил от него пять красненьких; сейчас за отару овец получу десять… До весны хватит и на еду и на кабак-араку! Только я уеду от тебя, твой Яшка — жулик, дорого все продает…
— Где же ты найдешь его, Техтиека?
— Найду… Он сам приказал мне жить у тебя и слушаться. Ты, сказал, мне еще будешь нужен.
Впервые Игнат не столько испугался, сколько растерялся:
— Значит, Техтиек близко?
— Сейчас не знаю, где он. А недавно в Бещалыке был. Пастухи твои видели, быков ему продавали…
Игнат поднялся и, ни слова не сказав больше, пошел на ватных ногах в свою келью.
«Старый стал Игнат, — подумал Торкош, возвращаясь в свое жилище. Совсем старый… Помрет скоро!»
У себя дома Торкош блаженно растянулся на постели, посасывая трубочку и глядя в закопченный потолок, где дыр было больше, чем на его шубе. Но костер горел, и ему было тепло. Не хватало только кабак-араки, но и без нее жить можно, если не думать…
Заскрипела дверь, в щель просунулась голова отца Капитона, обвела изумленными глазами неказистое жилище прихожанина, втащила тяжелое тело в шубе, поискала глазами икону или крест — не нашла.
— Ты почему в храме не бываешь?
— Работы много. А ночью приходил — замок видел.
— Что же, мне и ночью в церкви сидеть, тебя дожидаться? Всенощные службы лишь по большим праздникам бывают! Надо бы знать про то, сын мой… Ох-хо! Ну и провонял же ты жилище свое сиволдаем и табаком!