— Я хорошо видит! Далеко видит! Ночью видит!
— Тьфу, балда, — рассмеялся полицмейстер, — я ему про Фому, он мне про Ерему!.. Бабинаса узнаешь, если я его приведу?
Дельмек неопределенно пожал плечами:
— Сеок спросить надо, про отца-деда узнать…
Богомолов отступил: свидетельство Бабинаса было зыбким, да и сам Дельмек не внушил ему никаких подозрений — обыкновенный тупой и недалекий теленгит, у которого, действительно, нет и ничего не может быть общего с грозным бандитом Техтиеком! У того — головорезы, силачи, а — этот?
Доктор и священник не стали переубеждать гостя из Бийска, подтвердив в один голос, что последние две недели санитар Дельмек никуда со двора не отлучался…
Допрос полицмейстера не напугал Дельмека, но насторожил: русские полицейские что-то пронюхали и Техтиеку надо как-то сообщить об этом. Но как и через кого? Техтиек сказал, что он сам его найдет!.. Что же до Бабинаса, то Дельмек, действительно, его не видел, не знал, ни у какого костра ни с кем не говорил о Техтиеке…
А ночью лег снег и за день не растаял. К вечеру запуржило, ударил мороз. И хотя зиме было еще рано воцаряться на земле, но это был хороший повод выбраться из дома. Отпросившись у доктора, Дельмек взял ружье и встал на лыжи.
— Смотри! — предупредил его Федор Васильевич. — Снег еще мелкий, не все закрыл! Налетишь на камень или корягу!
Дельмек только усмехнулся.
Он знал, что именно сейчас, когда снег еще мелок, а морозы не набрали нужной силы, зверь в лесу беспомощнее, чем ребенок — куда ни пойди, след оставишь; как ни прячься — летняя, не слинявшая еще шубка, выдаст за версту…
У опушки леса он сразу же заметил лыжню, хмыкнул. На охоту явно ушел алтаец: у русских лыжи длиннее, тоньше и совсем голые, не подбитые мехом. В большом снегу на русских лыжах можно утонуть, а на горки приходится не входить, а взбираться, смешно раскорячив ноги. А на алтайских — иди себе и иди, мех держит!
Дельмек жадно втянул воздух, отдающий каплями, которые пьет Галина Петровна, когда рассердится на мужа за его споры с попом. Но тут же ноздри Дельмека уловили в запахах и постороннюю примесь: прелой кожи, промасленного железа и табака. Запах был чужим и ни у кого в деревне его не было — кержаки воняли потом, тряпками, дегтем и чесноком; алтайцы — кислыми шубами, дымом и аракой. А промасленным железом могли пахнуть только ружья и капканы. Но ружей в деревне было все два — у доктора и Дельмека, капканов вообще ни у кого не было. Зверя алтайцы и кержаки ловили петлями, деревянными давилками и ходили на промысел за белкой, лисой или зайцем обязательно с собаками. Собачьих же следов рядом с этими, лыжными, не было…
Он не любил загадок в лесу! Человек должен делать все открыто, если он настоящий охотник. Но какой охотник оставит столько лишних запахов в лесу, которые чувствует даже он, Дельмек, а уж зверь-то и подавно почует!
Версты через две, пройдя лес по краю, Дельмек уже начал забывать о загадочной лыжне, как снова наткнулся на нее. Остановился, обследовал, стукнул себя кулаком в лоб:
— Гнилая башка! В другую сторону надо было уходить, к урочищу Уймон! Человек ушел в Чендек, значит, и пришел оттуда! Что я, привязанный к нему?
Но вернуться назад — испортить охоту. Может, повернуть на Коксу? Но какая там охота… Там большая деревня неподалеку, полная русских, которые уже вынесли из леса все, что бегает и летает… Не везет Дельмеку! Второй раз выходит на охоту в этом году, и снова судьба против него…
Переступив ногами, Дельмек взял в сторону от чужого следа. Теперь еще высоко стоящее солнце светило Дельмеку в левую лопатку и бросало на снег отчетливую тень.
Она как бы вела самого охотника, чтобы не сбить его с пути. Смешно: настоящего алтайца сбить с пути в лесу или в горах, где он — хозяин! Настоящий алтаец всегда относится с презрением к тем русским, что плутают на горных или лесных тропах и, случается, гибнут в двух шагах от жилья…
Снова тот же след перечеркнул Дельмеку дорогу!
— Ну, кермес! — обозлился охотник. — Попробуешь ты моего приклада, всю жизнь косоротый!
И он решительно поставил лыжи в чужой след.
Капсим Воронов вконец извелся! Составленный им за ночь коленопреклоненный лист не возымел должного действия на единоверцев, и они чуть было дружно не отвергли его. Первым помотал головой Панфил:
— Двенадцать треб! Да ты в уме ли?
— По грехам нашим и перечет. Что делать: грешны!
— Грешны-то — грешны, о том спор не веду… Откуда выем свой делал? С потолка, никак?
— Из «Листвяницы», само собой…
— Да-а, братья! — Панфил взлохматил бороду. — Во главе-то всего что поставил?
— Чистотел духа.
Панфил вспомнил свой тайный визит к попу, смущенно предложил, покосившись на молчаливых общинников:
— Может, помягче что? Аль единоверие у нас пошатнулось?
— А ты сам-то — не зришь? — обиделся Капсим. — Нельзя мягче!
— Ладно. Чистотел так чистотел! Ежли и грешны в чем-то от неволи — от родных земных пупов отвергнуты скопом есть… С дедов святых наших, с могил пращуров. Потому и мором мрем духовно, в сиротстве… — Он был готов пустить слезу — не то раскаянья, не то досады на самого себя. — Придется оставить. Далее чти!
Капсим кивнул:
— От него и идет другое: «Да не будет промежду нами своротень духовный к вере, ворами попранной!» Панфил вздрогнул, общинники переглянулись.
— Уж не на православие ли тут намек у тебя вписан?
— На его. Не к басурманству же наши кинутся!
— Не надо словес этих! Вымарай! ан до попа дойдет? И так в лютых схизматах числит, а потом и в самих антихристов переведет, рядом с Бурханом тем поставит в проповеди!
Капсим растерянно обвел всех глазами, хмыкнул.
— На что поменяем требу?
— На крепость духа нерушимую! Далее чти.
— Третьим чередом: «Страх перед Антихристом душить в себе свирепо, поелику он…»
— Сойдет, — отмахнулся Панфил, — до конца не надо. Укороти. Не дураки, поди, сами поймем. Чти!
— «Воздержану быть в питье, еде и женолюбии сорок дней…»
— Сорок? Много. И двух недель хватит! А то и на пост не оставишь… Тебе-то хорошо говеть, привык…
К концу листа лоб Капсима покрылся потной росой, а лист — помарками. Из двенадцати треб Панфил поменял четыре, остальные с молчаливого согласия общины, урезал. В их числе и главную для Капсима требу: «Нищету братьев и сестер наших истреблять общиною». Сам виноват, голосом споткнулся, а Панфил, кивающий до этого головой и рассеянно разглядывающий морозные разводы на стекле, насторожился.
— И эта из «Листвяницы» выписал?